Как будто не было войны. Редактор и переводчик рассказывают о романе "Две недели в сентябре"
Недавно в издательстве Corpus вышел роман Р. С. Шерриффа "Две недели в сентябре". Написанная в начале тридцатых годов прошлого века, книга стала настоящей сенсацией в веке XXI, а история семейства Стивенсов, отправившегося в ежегодный отпуск на море, не оставила равнодушными ни читателей, ни критиков. Мы попросили рассказать об этом без преувеличения великом романе его редактора Веру Пророкову и переводчицу Анна Гайденко.
Вера Пророкова
"Забытые шедевры" — избитое выражение. Да и относишься порой к такой рекламе с недоверием – бог его знает, что достают из сундуков и чуланов. Но роман Р. С. Щерриффа "Две недели в сентябре" — действительно уникален. Был издан в 1931 году, стал бестселлером, потом был забыт на много десятилетий и переиздан только в начале двухтысячных.
Роман, в котором по сути не происходит ничего. Никаких неожиданностей, никаких драматичных поворотов сюжета, никаких переворачивающих картину мира откровений. История о самой обычной семье, уезжающей в ежегодный двухнедельный отпуск на море. Есть в этой книге одна удивительная особенность. Течение времени. По мелким деталям понятно, что действие происходит в конце двадцатых годов ХХ века. И несколько раз подчеркивается, что этот ежегодный отпуск семья так проводит уже двадцать лет, каждый год. Немножко арифметики. Получается, что они так отдыхали с 1909 или 1910 года. А как же Первая мировая? Которая шла четыре года и в которой Великобритания принимала непосредственное участие. Шеррифф, служивший до войны страховым агентом, провел эти четыре года на фронте. А потом стал драматургом, и самая знаменитая его пьеса 1929 года как раз посвящена Первой мировой. Так почему же его героев это словно и не коснулось?
Прочитав роман, я поняла, что писатель не создает сказочные условия, не заставляет героев забыть о трагедии, он просто восстанавливает мир таким, каким он был бы, если бы не случилось этой страшной войны, если бы миропорядок не ломался, если бы жизнь просто текла своим чередом. Он рисует картину небольшого, но устойчивого счастья, которого порой так не хватает. И этот вроде бы не бросающийся в глаза подтекст придает роману особенную глубину.
Анна Гайденко
Если кому-то сейчас не хватает уютного духоподъемного романа, то "Две недели в сентябре" — именно то, что нужно. Это книга, в которой практически ничего не происходит: самая обычная английская семья едет отдыхать на море и занимается там всем тем, чем принято заниматься в отпуске. Сюжет сведен к минимуму, и неспешный, нарочно тормозящий на каждом повороте текст держится, с одной стороны, на любовно выписанных самым подробным образом особенностях быта Британии 20-х годов, а с другой — на мельчайших "движениях души" героев, каждый из которых (может быть, за исключением разве что маленького Эрни) за время отпуска проходит собственный внутренний путь, начинает по-новому ценить семью и многое понимает о себе самом. На мой взгляд, одна из важнейших тем романа — это ход времени. С одной стороны, действие "Двух недель" происходит в герметичном "вневременном", почти сказочном измерении, где ни разу не упоминается Первая мировая, словно ее никогда и не было; с другой — текст плотно насыщен всевозможными приметами эпохи. Время здесь циклично — семейство Стивенсов всю жизнь ездит в отпуск в одно и то же место, из года в год ничего не меняется, и именно бесконечная повторяемость одних и тех же ритуалов так дорога Стивенсам, — и в то же время линейно, и перемены неизбежны. Даже само слово "сентябрь" в названии романа можно трактовать двояко: сентябрь — это, безусловно, бархатный сезон и вполне подходящее время для отдыха на море, но в то же время начало осени, которая традиционно ассоциируется с увяданием и завершением счастливой поры. Кроме того, Шеррифф неоднократно размышляет о субъективности времени: оно течет то быстрее, то медленнее в зависимости от того, что в этот момент переживают герои. Примечательно, что в романе об отпуске целая треть книги посвящена не самому отпуску, а сборам в дорогу и путешествию на поезде. В контексте субъективного восприятия времени это совершенно логично: в ожидании приятных событий время всегда тянется долго, а сами эти события не только кажутся не такими интересными, как само их предвкушение, но еще и заканчиваются куда быстрее, чем хотелось бы.
Конечно, тема времени актуализируется еще и благодаря тому, что от эпохи, в которую создавался роман (а вышел он в 1931 году), нас отделяет целых девяносто лет. Для переводчика это создает дополнительные трудности: нужно следить, чтобы язык получился стилизованным, но и не архаизировать его чрезмерно, иначе можно утратить простоту стиля, которая очень важна для Шерриффа — он сам пишет об этом в своей автобиографии. Поэтому я прибегла к так называемому "минус-приему", стараясь не использовать очевидно современные слова и синтаксические обороты, но не вводя устаревшую лексику специально. Я подчеркнула временную дистанцию только кое-где отдельными мазками: например, вставила "сандвичи" вместо привычных нам сейчас "сэндвичей", потому что именно так было принято передавать это слово в ранних советских переводах, и "фотокарточку" вместо "фотографии".
Несмотря на то, что Шеррифф уделяет намного больше внимания мыслям и чувствам своих героев, нежели произносимым вслух репликам, у некоторых из них есть специфические особенности речи. Например, миссис Стивенс не меньше пяти раз за весь роман повторяет одно и то же выражение, и мне пришлось подбирать русский аналог, который звучал бы убедительно бы в каждом из этих случаев. Я остановилась на "ей-богу": это выражение достаточно нейтрально, чтобы подходить к самым разным ситуациям, и неплохо работает в качестве своеобразного "слова-паразита". Миссис Хейкин, соседка, которой Стивенсы на время отъезда отдают свою канарейку, очень сильно нервничает и все время говорит взахлеб, поэтому в ее реплики я добавила уменьшительно-ласкательных суффиксов, междометий и частиц. Веселая и бойкая девушка, с которой знакомится на пляже Мэри, старшая дочь Стивенсов, употребляет словечко, которое кажется Мэри глупым, и мне пришлось обратиться к Национальному корпусу русского языка, чтобы найти достаточно дурацкое разговорное слово "жуть", которое употреблялось в литературе 30-х годов и поэтому не выглядит слишком современным. Отдельной переводческой проблемой стали реалии конца 20-х — начала 30-х годов, которыми текст буквально перенасыщен. Что представляет из себя купальня? Что за французские рецепты обнаруживает в журнале миссис Стивенс? Как выглядит купе третьего класса? Как лучше назвать сладости, которые производят на предприятии мистера Монтгомери? Как включается и выключается газовый рожок? Кто такие менестрели? Чем отличаются простенькие умывальники в доме Стивенсов от новомодной раковины в доме богатого мистера Монтгомери? Мне пришлось пересмотреть целое множество старых фотографий и перечитать огромное количество статей, чтобы разобраться, как это все устроено, — иначе в переводе можно запросто допустить ошибку. В одних случаях мне показалось необходимым дать примечание в сносках, в других — объяснить реалию прямо в тексте, а еще кое-где — предоставить читателю право самостоятельно догадаться, что к чему. Я стремилась точно воспроизвести "английский колорит", не потеряв авторской любви к деталям, и в то же время создать простой, легко читаемый текст. Особенно непростой задачей оказался перевод тех (к счастью, совсем немногочисленных) эпизодов, в которых семейство Стивенсов играет в крикет. Используемые игроками и фанатами термины и наименования игровых позиций (боулер, бэтсмен, уикет-кипер и т.д.) показались мне, с одной стороны, слишком современными для романа начала 30-х годов, а кроме того, слишком узкоспециализированными — в конце концов, в России крикет совсем не так популярен, как в Британии. Поэтому, чтобы не перегружать текст англицизмами и сносками, я отказалась от терминов и выбрала разъяснительный подход.
Сам Шеррифф, говоря о своем романе, называет его недетской книгой, написанной детским языком. Это довольно точное описание: эффект "детскости" возникает, с одной стороны, благодаря тому, что сами герои реагируют на все с обаятельной непосредственностью и простодушием, совсем как дети, а с другой — благодаря мягкому и незлому авторскому юмору (чего стоят одни метафоры, к которым Шеррифф прибегает, характеризуя чету Монтгомери!) и повышенной эмоциональности повествования (все горести и радости Стивенсы переживают очень остро). Я очень старалась сохранить в переводе эти особенности, а насколько хорошо мне это удалось — судить читателю.