"Тейч Файв" почти не виден. Загадка пропавшего романа Анатолия Кузнецова
Сегодня писателю Анатолию Кузнецову исполнилось бы 85 лет. Он прожил сорок девять лет, девять месяцев и двадцать пять дней. Бóльшую часть жизни — с того времени, когда в 1957-м он начал публиковаться, — Кузнецов был писателем советским. Меньшую — последние десять лет, проживая в Великобритании, — писателем антисоветским.
Пока Кузнецов был писателем советским, в различных издательствах Советского Союза выходили его книги: "Продолжение легенды" (1958), "Селенга" (1961), "У себя дома" (1964). Он регулярно печатался в периодических изданиях — прежде всего в журнале "Юность", который стал его литературной alma mater, сочинял по своим книгам и сюжетам сценарии для кинофильмов, выступал на встречах с читателями. Вся эта многогранная деятельность приносила ему приличный — по советским, разумеется, меркам — доход. Жил, правда, не в Москве, а в Туле. В Москве для него, уроженца Киева, приличного жилья коммунистическая партия (членом которой Кузнецов состоял с 1955 года) не нашла. Но — в трехкомнатной квартире в "обкомовском" доме. Так что жаловаться на бытовые условия писателю было грех. Он и не жаловался. Он — писал.
Писал и публиковался, не испытывая вроде бы никаких особых проблем ни с большевистской цензурой, этим жутким намордником для любого мало-мальски одаренного советского литератора, ни с благосклонностью издательского начальства.
Так продолжалось до 1965 года, когда Анатолий Кузнецов принес в редакцию "Юности" рукопись своего нового сочинения — документального романа "Бабий Яр". О том, что ему довелось пережить подростком в оккупированном нацистами Киеве во время Второй мировой войны. Но не только об этом. А принеся, столкнулся с совсем другим отношением, нежели прежде. Поскольку написал он не то, чего от него ожидал правящий коммунистический режим, — не откровенную ложь про "героический подвиг советского народа в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками" и не полуправду, а правду чистую, можно сказать, дистиллированную. А правда для коммунистического режима всегда представляла самую страшную угрозу. Особенно опубликованная многотысячным тиражом.
История противостояния писателя Кузнецова с советской цензурой при подготовке "Бабьего Яра" к изданию хорошо известна, и я не стану эту историю лишний раз рассказывать. Поскольку не она является темой данного расследования. Публикация изуродованного советской цензурой текста в журнале "Юность" в 1966 году, а затем издание его в виде книги в 1967-м вызвали в душе автора такой сильный кризис, что он пришел к выводу о невозможности своего дальнейшего проживания на родине. И решил бежать.
Двадцать восьмого июля 1969 года, оказавшись в творческой командировке в Лондоне, Анатолий Кузнецов обратился к правительству Великобритании с просьбой о предоставлении ему политического убежища. Просьба была сразу же удовлетворена.
С этого момента для одних Анатолий Кузнецов стал героем, выбравшим свободу в чужой стране в обмен на отказ от всего, что у него было на родине; для других — негодяем и предателем, обманувшим советскую власть и предавшим ту самую родину, которая его якобы вскормила и воспитала.
"Казус Кузнецова" стал событием беспрецедентным. И не потому, что ничего подобного ранее не случалось, — годом раньше, летом 1968-го, воспользовавшись туристической поездкой в Венгрию, бежали на Запад литературовед, автор нашумевшей книги о Тынянове Аркадий Белинков и его жена Наталья, — но потому, что Кузнецов стал первым известным советским писателем-коммунистом, отказавшимся возвращаться в Советский Союз из-за границы, где оказался вполне легально (а не в результате каких-то форс-мажорных обстоятельств вроде Второй мировой войны и сопутствовавшей ей миграции огромных потоков населения). Решение о бегстве было Кузнецовым глубоко выношено, тщательно продумано и детально спланировано — с учетом всех возможных последствий этого поступка для него лично. (Думал ли он об остающихся в СССР родных и близких — матери Марии Федоровне, бывшей жене Ирине Марченко и их девятилетнем сыне Алексее? Был, видимо, уверен, что никого из них не арестуют и не посадят, и этого ему было достаточно.)
В этот летний день жизнь Анатолия Кузнецова раскололась на две неравные части. Позади осталась та, что была длиной без двух недель сорок лет, впереди — та, которая продлится без двух месяцев десять. В навсегда ушедшей остались пять изданных книг. В только что наступившей — одна. Главная. Свободная от цензуры внешней и внутренней. "Бабий Яр".
Но, как оказалось, главная книга Кузнецова была хотя и главной, но не единственной. Был еще один роман — не документальный, а, как определял его жанр сам автор, сюрреалистический. Под странным названием "Тейч Файв".
* * *История перехода Анатолия Кузнецова на положение дефектора хорошо известна и ни в каких новых рассказах — тем более пересказах — не нуждается. Поскольку она уже описана — разными людьми, не один раз и с различных, в том числе диаметрально противоположных, позиций. Разумеется, наиболее интересно описание бегства советского писателя на "загнивающий Запад" выглядит тогда, когда оно вышло из-под пера очевидца. Да и не только очевидца — одного из главных действующих во всей этой истории персонажей.
Таковым, безусловно, является Леонид Владимиров (Финкельштейн; р. 1924). Советский журналист, сотрудник журнала "Знание — сила", Финкельштейн попал в Великобританию в июне 1966 года как турист. Увидев своими глазами, что окружающая его на брегах туманного Альбиона действительность существенно отличается от так памятной ему морозной заполярной свежести сталинского ГУЛАГа (в котором Леониду Владимировичу привелось оттянуть срок в послевоенные уже времена), Финкельштейн тремя годами ранее Кузнецова поступил точно таким же, как и тот, образом. То есть обратился к правительству Ее Величества с просьбой о политубежище.
Познакомившись с Кузнецовым в первый же день, когда тот отказался считать себя советским гражданином, Финкельштейн на все последующие годы стал одним из его ближайших друзей, а затем и коллег по работе — на "Радио Свобода", где в 1970-е годы Кузнецов выступал с беседами в рамках программы "Писатели у микрофона". Но все это было делом хотя и не очень отдаленного, но будущего. В первые же дни на свободе Финкельштейн оказывал Кузнецову услуги самого общего, бытового характера: помогал снять квартиру, открыть счет в банке, покупать продукты в магазинах, в конце концов. (Анатолий Кузнецов английским не владел вообще и изъясняться с представителями коренного населения мог только с помощью языка жестов — по крайней мере, в первые недели и месяцы своей английской жизни.) Поэтому в качестве источника информации о том, как складывалась жизнь Кузнецова в Лондоне после отказа возвращаться в СССР, Финкельштейн поистине бесценен.
* * *Через год, осенью 1970-го, одно за другим стали выходить издания полного, бесцензурного романа "Бабий Яр" в переводах на разные мировые языки: английский, французский, немецкий, шведский. Тогда же, в ноябре, появилось и первое бесцензурное русское издание этой книги. Издание "Бабьего Яра" в переводах стало в европейском литературном, да и общественно-политическом контексте событием очень значимым. Книга получила множество восхищенных рецензий, очень хорошо раскупалась. Издатели, выдавшие Кузнецову весьма существенные авансы, отбили вложения сторицей и были очень собой довольны. И ждали от "этого хорошего русского" новых книг. Но Кузнецов ничего больше не предлагал. Говорил, что работает над новым романом, но когда текст будет готов — не знает. Это было совсем не по правилам мира чистогана, но что поделать — эти русские такие странные, такие загадочные, у них такая непонятная русская душа… Издателям оставалось только одно: терпеливо ждать.
О том, что Анатолий Кузнецов больше не может писать — не вообще, но так, как он привык, как умел делать это прежде, — долгое время не догадывались даже самые близкие к нему в ту пору люди. А он — не мог. Так, как раньше, казалось невыносимой халтурой. А по-другому он просто не умел. Хотел, но не получалось. А если и получалось, то не так, как он хотел. Это был капкан, в который беглый писатель загнал себя сам и из которого не мог вырваться.
Свидетельствует Леонид Владимиров — фрагмент из его воспоминаний, опубликованных в 1999 году в журнале "Время и мы":
"После "Бабьего Яра" он не издал по-английски ни одной строки. Неудержимо читал — все, что я мог достать ему по-русски: Орвелла, Кестлера, Джойса, Бердяева, Шестова, Ильина, Зайцева, Газданова, Пастернака, Солженицына, Белинкова, Конквеста, Синявского, Даниэля... И все больше мрачнел. На мой осторожный вопрос, почему он не пишет, однажды ответил:
— Я теперь, почитав настоящих, понял, что мне марать бумагу нечего. А ведь думал, что — писатель…
Напрасно переводил я ему восхищенные рецензии на "Бабий Яр" <…> — он только досадливо вздыхал и старался сменить тему разговора.
Так прошло несколько месяцев, но однажды, приехав в его новый дом <…> (собственный дом в лондонском районе Хайгейт был приобретен Кузнецовым в 1971 году на гонорары от издания романа "Бабий Яр" на английском и других языках. — П.М.), я увидел у него открытую машинку с листом бумаги. Он перехватил мой взгляд и признался, что — да, пытается сделать что-то совсем новое, не в стиле проклятого соцреализма. Еще месяца через полтора сунул мне в руки пачку машинописных страниц и ворчливо попросил:
— Если есть терпение — прочти это и скажи честно.
Он ушел вниз и не появлялся, пока я его не позвал. Рукопись называлась "Тейч файф", была страниц на восемьдесят, и я не кривил душой, а отозвался без восторга. Сегодня, в дни так называемого постмодернизма, эта повесть, возможно, и прошла бы. Во всяком случае, она была ни капельки не хуже, чем романы Саши Соколова или, скажем, Нарбиковой. Но тогда мне показалось, что Толя просто "делал модерн" без особого смысла или глубины. И он, насколько мне известно, эту рукопись никому больше читать не давал".
Как говорится, сколько читателей — столько и мнений. Однако, с моей точки зрения, ни малейших параллелей в том, что доступно из кузнецовского романа "Тейч Файв", с тем, что вышло из-под пера упомянутых Леонидом Финкельштейном литераторов, не имеется. Скорее если эту прозу Анатолия Кузнецова с кем из его предшественников в российской литературе и сравнивать, то это, разумеется, Замятин. Которым кузнецовский текст отдает, и весьма. Возможно, это то, что в литературоведении принято именовать термином "реминисценция". Заимствование то есть, причем чаще всего неосознанное. А возможно, и то, что в парапсихологии обозначается как "подсознательная индукция" — настройка на одну волну с тем, кто получил нужную реципиенту информацию ранее.
Что же до утверждения Владимирова о том, что Кузнецов больше никому, кроме него, эту рукопись читать не давал, то тут уважаемый Леонид Владимирович заблуждается, и это совершенно точно. Давал. И много кому. И до, и после.