Английский след. Владимир Бабков и его "Игра слов"
Глава из книги Владимира Бабкова — переводчика Хаксли, Пулмана, Фицджеральда, Томаса Вулфа "Практика и идеология художественного перевода"
Английский язык как бы знают все. Как все умеют играть в футбол. Но цену советам, щедро раздаваемым профессиональным футболистам их диванными критиками, все понимают, а в отношении профессиональных переводчиков почему-то здравый смысл не срабатывает. Офисный клерк, "знающий английский" исключительно по переговорам с китайцами и по кинобоевикам, убеждён, что переводчик витает в каких-то своих филологических эмпиреях и не знает реальной жизни. Где все говорят "пофиксить баг" и "можно, пожалуйста, один брауни". Владимир Бабков взялся наконец развеять это предубеждение. Профессиональные литературные переводчики так не пишут не потому, что они не знают английского, а потому, что они знают русский. Не даром много лет он руководит семинаром в Литературном институте и ведет другой семинар — в школе "Азарт".
Интервью с Владимиром Бабковым на канале "Книжный Визель"
Владимир Бабков "Игра слов. Практика и идеология художественного перевода"
Издательство Corpus, 2022
Глава "Английский след"
Еще в начале этой книги мы выяснили, что хороший перевод должен читаться как книга, сразу написанная по-русски. Поэтому переводчику необходимо уметь как следует “прятать water в воду”, то есть делать свой перевод неотличимым от “натуральной” прозы; писатели этим умением не обладают, поскольку им оно ни к чему.
Отличить неумелый перевод от оригинального русскоязычного сочинения (пусть тоже далеко не лучшего качества) проще всего по синтаксическим особенностям — странным для русского глаза и уха словосочетаниям, а также характерному для английского языка порядку слов и структуре сложноподчиненных предложений. Но есть у плохого перевода и лексические признаки. Во-первых, это неверное словоупотребление, во-вторых — слова, которые именно в переводе с английского попадаются (если за ними не присматривать) неоправданно часто или не к месту. Можно назвать еще и третий признак — откровенные ошибки, на которые неопытных переводчиков провоцируют, как правило, их уже упомянутые в разделе о читателе-профессионале “ложные друзья” (кому из нас не приходилось удивляться, например, тому, что в американских фильмах ловлей преступников занимаются порой маршалы и депутаты?), но обсуждать такие ошибки скучно, тем более что не пишет о них только ленивый. Заодно с этими банальными промахами исключим из рассмотрения и кальки, возникающие при переводе составных терминов, вроде “черного льда” (black ice) вместо наледи. А вот о первых двух признаках стоит поговорить подробнее.
Конечно, неверным словоупотреблением грешат и те, кто просто-напросто плохо владеет русским литературным языком. Но опыт показывает, что оно свойственно и людям, способным очень складно, а то и по-писательски мастеровито излагать на русском свои собственные мысли и выражать свои собственные чувства: когда эти люди впервые (а то и не впервые) садятся за перевод, их нередко поражает странное косноязычие. В частности, они как будто теряют присущее им умение точно подбирать нужные слова. Чем это объяснить?
Воспользуюсь аналогией. Человек, пишущий на родном языке, похож на бегуна, который движется к финишу по прямой дорожке. Если он хорошо владеет своим языком — то есть почва под ним ровная, а кроссовки удобные, — это движение происходит спокойно, без помех: нужные слова выскакивают из подсознания сами, без дополнительных усилий. Но переводчик словно продирается сквозь строй иностранных слов — столпившись на обочинах, они гомонят, подгоняют его свистом и ободрительными возгласами, а самые нахальные норовят коснуться его, хлопнуть по плечу или даже подставить ему подножку. В результате несчастный спортсмен бежит с трудом, вихляясь и спотыкаясь.
Или другая аналогия. В русских народных сказках героя, вломившегося в хоромы к Кощею Бессмертному, Змею Горынычу или иному лиходею за своей Василисой или Настенькой, иногда заставляют пройти коварное испытание. Ему демонстрируют несколько неразличимых на вид экземпляров похищенной, причем аутентичен лишь один из них, а остальные представляют собой бездушные копии, клоны или фейки. Иванушке дают единственный шанс выбрать из них свою суженую; конечно, он справляется с этой задачей, но прежде долго ходит перед строем замерших в ожидании невест, почесывая в затылке и напряженно прислушиваясь к своему внутреннему голосу — а точнее, едва слышному внутреннему шепоту. Странно, что настоящей Настеньке отчего-то не приходит в голову хотя бы подмигнуть бедняге; не то похитивший красавицу злыдень опоил или околдовал ее, не то ей и самой интересно, чем дело кончится. В обычной жизни никто перед людьми таких загадок не ставит, и каждый Иван легко находит свою Настеньку (или, добавлю ради политкорректности, каждая Настенька — своего Ивана-дурака) даже в многоликой толпе. Кем-то вроде героя такой сказки временами чувствует себя и переводчик, потому что в синонимических рядах, с которыми он постоянно имеет дело, нередко встречаются члены, почти неотличимые друг от друга.
Поясню это на примерах.
Допустим, персонаж книги называет среди симптомов своей болезни uncontrollable shaking (или trembling). Смысл слова uncontrollable понятен и без словаря, но если мы все-таки не поленимся туда заглянуть, то обнаружим в числе прочих вариантов перевода явно не сочетающиеся со словом “дрожь” неукротимый и неудержимый (второе не годится в том числе и из-за бросающихся в глаза аллитераций с “дрожью”). Если же мы будем вспоминать нужный синонимический ряд сами, то эти бесполезные слова, скорее всего, отсеются еще на подсознательном этапе, зато мы наверняка вспомним три очень похожих между собой слова: бесконтрольный, неподконтрольный и неконтролируемый. (Тут опытный переводчик наверняка возразит: зачем же нам вообще такие длинные неуклюжие слова, если можно просто написать что-нибудь вроде “меня била дрожь, которую я никак не мог унять”? Но предположим, что наш перевод этой пары английских слов должен выглядеть как медицинский термин.) Какую из трех русских “настенек” (хотя и иностранного происхождения) нам выбрать?
Первое слово покороче, а потому и посимпатичнее двух других, но, вдумавшись, мы поймем, что оно нам не подходит: ведь бесконтрольный означает отсутствие контроля со стороны внешних инстанций (и, соответственно, подразумевает, что этих инстанций может быть много), а контролировать свою дрожь способен (или не способен) только тот, кто дрожит. Наверное, именно поэтому сочетание “бесконтрольная дрожь” почти не употребляется (разве что изредка, ошибочно). Примерно из тех же соображений стоит отвергнуть и второй вариант — неподконтрольный. Останется лишь третий, самый длинный и неуклюжий, но тем не менее правильный.
И еще один пример, на этот раз обкатанный практикой. В рассказе Брюса Холланда Роджерса “Шлюпка в пылающем море” (Bruce Holland Rogers, Lifeboat on a Burning Sea) есть такая фраза:
In the sleeping bag, his frostbite has thawed and it feels as though his hands and feet are on fire.
Речь здесь идет о безымянном полярнике. За несколько лет я прочел десятки переводов фрагмента, в который входит эта фраза. Обычно ее переводили примерно так: “В спальном мешке его руки и ноги оттаяли и теперь словно горят”. Часть переводчиков вместо “оттаяли” писала “отогрелись”. Какое из этих слов подходит больше?
Немного поразмыслив и для надежности сверившись со словарями (русскими), мы убедимся в том, что “отогрелись” — не просто более подходящий, а единственно правильный вариант из двух предложенных, поскольку оттаять (в прямом, а не в переносном смысле) может только неодушевленный предмет. В словаре Ожегова есть подтверждение этому, хоть и косвенное: “в 1 и 2 лице не употребляется”. Оно и понятно: ведь первое и второе лицо всегда бывают одушевленными (если, конечно, какой-нибудь изобретательный писатель еще не придумал рассказ от лица вынутого из морозилки куска мяса). Так что оттаять может разве что труп полярника — но у Роджерса герой еще жив, раз ему больно. Любопытно, что верно и обратное: мертвецу и замороженной курице русский язык позволяет только оттаять, но никак не отогреться. Многие из тех, кто выбрал неправильное “оттаяли”, скорее всего, не попали бы в эту ловушку, если бы не переводили, а писали сами, скажем, о своих собственных приключениях за Полярным кругом. Чувство родного языка подсказало бы им, что про свои руки и ноги так писать не надо, но под влиянием английского это чувство глохнет…
Временами бывает довольно трудно (хотя, как правило, это вовсе не обязательно) отличить неверное словоупотребление от неудачного (хотя и грамматически правильного) сочетания слов, а последнее относится, строго говоря, уже к области синтаксиса. Случай с “бесконтрольной дрожью” я отнес бы скорее к первому разряду, но словари, в общем-то, не мешают отнести его и ко второму. А вот “оттаяли” вместо “отогрелись” — явно лексическая ошибка. Впрочем, не будем заниматься казуистикой: я ведь не диссертацию пишу, а главное вы поняли.
Еще одна разновидность неточного словоупотребления, очень характерная для плохих переводов, — это стилистический разнобой. Из-за того, что переводчик все время продирается сквозь толпу иностранных слов, он хуже писателя чувствует стилистическую окраску слов родного языка. Оригинал же обычно бывает написан примерно в одном стилистическом ключе независимо от того, пишет ли автор, условно говоря, от своего собственного лица или кем-то притворяется (оставим в стороне постмодернистские приемчики: на них всегда можно сделать поправку). Так что, редактируя свой перевод, мы должны следить за тем, чтобы в нем, особенно в пределах одной фразы, не попадались слова, контрастирующие друг с другом по стилю, — например, просторечия по соседству с чем-нибудь пафосно-витиеватым, в библейском духе (разумеется, юмористы могут сталкивать подобные слова вместе нарочно, добиваясь этим комического эффекта, так что и из этого псевдоправила есть исключения).
Поговорим теперь о второй лексической примете плохих переводов — словах, которые попадаются в них слишком часто для обычного русского текста и таким образом выдают свое “неестественное” происхождение. Я назову для примера только горсточку таких характерных слов; многие переводчики-профессионалы наверняка вспомнят и другие.
Начнем с существительных. Когда в книге появляются герои, еще не представленные читателю, автор часто именует их просто man или woman, с соответствующими артиклями (при первом появлении неопределенными, потом — определенными), а иногда и с прилагательными. Если всякий раз переводить эти слова русскими человек, мужчина или женщина, это будет раздражать читателя. Односложное man гораздо менее навязчиво, чем трехсложное человек. К тому же неопытные переводчики частенько забывают, что в русском есть удобный прием под названием “окказиональная субстантивация прилагательных” — не надо пугаться, это всего лишь временное превращение прилагательных в существительные, как в рассказе Чехова “Толстый и тонкий”. Так что какой-нибудь bald man вовсе не обязан оставаться в переводе “лысым человеком” — лучше поскорее сделать его просто “лысым”. (Иногда же прилагательные субстантивируются даже более основательно и бесповоротно: скажем, бородатый становится бородачом.) И даже когда некто появляется впервые, слово человек можно заменить на другое подходящее к случаю существительное (незнакомец, господин или что-нибудь в этом роде).
Интересно в этой связи сравнить между собой названия романа Дэшила Хэммета The Thin Man в разных переводах. На сайте fantlab.ru находим такие: “Худой человек”, “Худой мужчина”, “Тонкий человек”, “Худой” и даже “Убийство — дело серьезное” (а самих переводов целых восемь, причем шесть из них опубликованы в течение двух лет — 1991–1992). Возможно, последний вариант как раз и представляет собой попытку уйти от других, неловких, но все же сомнительно, что сам Хэммет одобрил бы такое радикальное решение. Среди оставшихся же вариантов первый все-таки кажется предпочтительным: второй выглядит нелепо, потому что пол человека определяется в русском языке уже прилагательным, и уточнять, что он мужчина, странно (книга ведь не может называться “Худой женщина”), “Тонкий человек” — может быть, и тонкая аллюзия на Чехова, но вряд ли уместная, а лаконичное “Худой” слишком похоже на прозвище или бандитскую кличку.
Слова мужчина и женщина — особенно первое из них, поскольку оно, как в предыдущем примере с романом Хэммета, обычно кажется лишь неоправданной заменой слова человек, — редко выглядят в переводе хорошо еще и по другим причинам. На русском языке пол персонажа можно определить не только по относящимся к нему прилагательным, но и по глаголам, если они стоят в прошедшем времени, а так 105 ii. работа с фразой оно чаще всего и бывает. Поэтому постоянное подчеркивание пола действующего лица удивляет читателя: у него складывается впечатление, что рассказчик — лицо противоположного пола, слишком уж озабоченное гендерными различиями. Вдобавок слова мужчина и женщина порой употребляются в устной речи как не очень культурные обращения к незнакомым людям. Происходит это, как говорится, не от хорошей жизни: у нас нет удобных нейтральных обращений на такой случай, — но сами слова из-за этого получили специфическую окраску. Разумеется, в романтической истории они все равно могут выглядеть уместными (вспомним хотя бы знаменитый фильм Клода Лелуша “Мужчина и женщина” — так вполне могла бы называться и книга), но, как мы знаем, в литературе нет правил без исключений.
Если уж прозвучало это слово, стоит рассказать еще об одном интересном исключении. В интернете можно найти три заметно отличающихся друг от друга перевода рассказа Джека Лондона “Костер” (Jack London, To Build a Fire), выполненных одной и той же переводчицей, Верой Топер (она входила в круг “кашкинцев”, участников переводческого семинара Ивана Кашкина). Сначала это вызывает недоумение, но если к ним присмотреться, возникает догадка: по всей видимости, это просто-напросто разные редакции одного и того же перевода. Герой рассказа — безымянный золотоискатель (дело происходит на Аляске). В первом, явно самом “сыром” варианте перевода он почти все время именуется “путником”. Однако в обеих более поздних редакциях герой превращается в “человека”. Выбор переводчика в первом случае объясняется теми соображениями, о которых мы говорили выше, но чем объяснить отмену этого решения в дальнейшем?
Ее причина в том, что в рассказе идет речь о противостоянии человека и природы. В таком контексте слово путник, конечно, менее уместно. Есть и еще одна причина, тоже достаточно веская: главного героя сопровождает собака, тоже безымянная. Пара человек — собака играет в сюжете важную роль, и ни одно из слов в этой паре также нельзя заменять синонимом. Таким образом, угадывается следующая последовательность событий: сначала переводчица, действуя “по правилам”, почти везде именовала героя “путником”, а затем редактор (или, возможно, сама Вера Топер) обратил внимание на то, что здесь “правилам” подчиняться нельзя, и вернул “человека” на место.
Часто проникают в плохие переводы первые словарные эквиваленты английских слов limbs, jaw (jaws) и stomach; получается, что вместо обычных людей в книге действуют какие-то монстры с обилием конечностей и челюстей, а главный их внутренний орган — желудок. Вы наверняка помните фильм о гигантской акуле, который в нашем прокате назывался “Челюсти” (у него еще и большое количество сиквелов). Этот фильм снят по одноименной книге Питера Бенчли (Peter Benchley, Jaws), но и он, и она, конечно, должны были бы называться по-русски иначе — а именно “Пасть”. А вот пример правильного перевода слова jaw. В романе Джона Дос Пассоса “1919” (John Dos Passos, 1919) есть такая фраза:
“And last, Uncle Sam,” Ben would add, grimly setting his jaw. По-русски, в переводе Валентина Стенича, она звучит так: — И напоследок дядя Сэм, — прибавлял Бен и мрачно стискивал зубы.
Поговорим теперь о других частях речи. Глагол watch неопытные переводчики упорно переводят как наблюдать, так что у них получаются фразы вроде “Он наблюдал из окна, как хозяйка идет по двору”. При этом даже не очень большие знатоки английского знают, что to watch TV переводится вовсе не как “наблюдать телевизор”.
Еще одно слово, которое часто повторяется в английских книгах и русский аналог которого нельзя в таких же количествах пускать в переводы, — это глагол can. Вот очень характерная для английского языка фраза (я взял ее из интернета, из статьи о шумах в сельской местности): You couldn’t see the road and it was a beautiful day, but you could hear the traffic all the time in the background.
Даже несмотря на то, что шум автомобильного движения раздается постоянно, автор говорит, что его “можно было слышать”, но по-русски это звучит так, будто он подразумевает условие “если вы, конечно, не глухой” или (что примерно то же самое) предлагает читателю прочистить уши. Конечно, надо просто писать, что дороги было не видно, а шум машин все равно не прекращался ни на минуту.
Не нужно забывать и о том, что can часто означает не мочь, а уметь: фраза “I can sing” переводится не как “Я могу петь”, а как “Я умею петь”.
Так же навязчиво порой повторяется в английских книгах и глагол cover в разных формах; даже головные уборы по-английски называются head coverings. Не надо все время переводить его русским покрывать. Например, в романе Г.Р. Хаггарда “Копи царя Соломона” (Henry Rider Haggard, King Solomon’s Mines) читаем: To the right was a scattered native settlement… and beyond it stretched great tracts of waving “veld” covered with tall grass…
В неплохом переводе Надежды Маркович перед нами открываются “необозримые, уходящие вдаль просторы вельдов — лугов с высокой, густой волнующейся травой”; в ученических же переводах этого отрывка я встречал немало “лугов, покрытых травой”.
Я уж не говорю о ненавидимом редакторами слове являться, которое появляется (извините за нечаянный каламбур) в совсем уж неумелых переводах вместо английских глагольных связок. Впрочем, отчего бы и не сказать? Мало того что глагольная связка в русском предложении часто оказывается ненужной, — слово являться еще и имеет ярко выраженный “официальный” оттенок, иначе говоря, является (тут я извиняться не буду, потому что этот каламбур намеренный) образцом пресловутого канцелярита — который, кстати сказать, может прийтись в переводе и очень кстати… но такое обилие каламбуров, пожалуй, является дурным тоном.
Из-за разницы наших языков в морфологическом отношении в неряшливых переводах часто появляются… нет, встречаются, глаголы начать (начинать), стать (становиться) и закончить (заканчивать). В русском языке функции этих слов сплошь и рядом передаются приставкам глаголов, следующих за ними: мы говорим не “он начал петь”, а “он запел”; не “дети стали кричать”, а “дети раскричались”; не “змея закончила пить молоко”, а “змея допила молоко”. Зато в английском есть так называемые фразовые глаголы (сочетания глагола с предлогом, с наречием или с тем и другим вместе); и в речи, и на письме они употребляются очень часто, и на первых порах переводчики не всегда сразу их распознают, но привычка эта вырабатывается довольно быстро. При переводе на русский предлоги, входящие в состав фразовых глаголов, нередко превращаются в приставки (put off — отложить, figure out — выяснить, и т.п.), но иногда порождают слова-паразиты, в том числе внутрь и наружу. Например, обычно лучше переводить фразу “He came in” не как “Он вошел внутрь”, а как “Он вошел в комнату (или в дом, или еще куда-нибудь)” либо просто “Он вошел”, а фразу “I looked out the window” не надо переводить как “Я выглянул из окна наружу”: куда еще можно выглянуть из окна? Такие избыточные конструкции называются плеоназмами и, как правило, представляют собой разновидность мусора, от которого нужно очищать перевод.
Пожалуй, хватит примеров. Главное для нас — знать, что английский оригинал всегда норовит тихой сапой протащить ii. работа с фразой в перевод некоторое количество лишних слов, а какие именно это слова, вы лучше запомните, когда несколько десятков раз с ними встретитесь. А заучивать наизусть что бы то ни было (в частности, перечень таких ненужных слов) в нашем деле вредно: практика показывает, что стоит переводчику вызубрить какое-нибудь правило, как у него тут же возникает необходимость его нарушить.
Оставим теперь в стороне лексику и займемся препарированием второго кита, на котором стоит планета перевода, — гигантского чудища с греческим именем Синтаксис.