Арсен Ревазов: "Не надо скромничать, надо создавать вселенные"

В середине нулевых роман "Одиночество-12" про мировой заговор, древний культ и московских пиарщиков был одним из главных бестселлеров Ad Marginem. Для нового издания в Corpus Арсен Ревазов — писатель, музыкант и легенда интернет-рекламы — переписал книгу почти полностью. Егор Михайлов попытался узнать, зачем он это сделал.

— Когда я узнал, что новое "Одиночество-12" — не переиздание, а фактически переписанный заново роман, я сразу вспомнил, во-первых, Джорджа Лукаса, который несколько раз переделывал "Звездные войны", а во-вторых, анекдот про то, что новые песни пишут те, у кого старые плохие.

— Это не анекдот. Это знаете, чья фраза?

— Когда я этот анекдот слышал, там речь шла про Rolling Stones.

— А я — про Юрия Антонова. Но он, скорее всего, украл у Rolling Stones.

— Тоже вариант. Но вы расскажите, ваш случай какой?

— Дело в том, что американцы, когда начали меня издавать, сначала попросили… Нет, давайте с самого начала.

У американцев есть книжный Голливуд. Отличие от настоящего Голливуда только в том, что он в дисперсии. Им не нужно, чтобы студии были на одной горе, и поэтому они рассеяны. Как выглядит издание книги [в США], если за тебя хотят взяться серьезные издательства. Сначала набирается группа из 100 человек, которые забесплатно или за футболочку читают первую главу и заполняют простую анкету, 12 вопросов. Дальше собирается группа из 30 человек, которым уже платятся какие‑то деньги, — они читают всю книгу целиком и заполняют большую анкету, 100 вопросов. Параллельно книга дается на мастер-критик одному или двум редакторам-профессионалам, работающим на американский Big Five. В моем случае это был чувак — редактор Стивена Кинга, и девушка — гострайтер, которая пишет за селебрити тексты. Они читают и делают замечания на полях — девушка сделала мне 1000 замечаний, а мужик 300 — и пишут сопроводительное письмо на 5–7 страниц.

Еще мои издатели — они сумасшедшие — меня прогнали через бестселлерометр. Его разработали в Джорджии на базе искусственного интеллекта, загнали туда 10 тысяч бестселлеров, проанализировали все, включая двоеточия и восклицательные знаки, и получили систему, которая довольно точно предсказывает, станет ли роман бестселлером. Но это совершенно необязательная штука, допопция. После чего они приходят к тебе и говорят: чувак, вот это и это надо поправить.

Изначально мы думали, что просто проапдейтим книгу под современность, включим в нее YouTube, Google Maps, еще что‑то… Потому что у меня [в первой версии книги] герой пользовался дисковым айподом — это был последний писк моды в 2005 году, а сейчас… Начали с этого, а в итоге книга реально была переписана. Осталось 20% старого текста. Длинноты убраны, что‑то, наоборот, расширено, характеры стали более выпуклыми. С политкорректностью отдельная история. У меня герои неполиткорректны от начала до конца. Они говорят: "Это нехорошо". Я говорю: "Вы что, ребята? Это же суть книги". Они: "Не-не-не, мы же смотрели „Бората“, не думай, что раз мы американцы, значит, мы * * * * * * * * [чокнутые]. Нет. Мы сделаем следующее: все неполиткорректные реплики сбрасываем на одного героя, он из‑за этого станет гораздо фактурней, а остальные герои будут почище. Мы и все реплики сохранили, и при этом у тебя не все три героя совсем ублюдки, а только один". Я на это согласился, естественно.

Дальше — фактчек. Я такого фактчекинга не видел даже в журналистике. Например, у меня сцена в Ватикане: у одного кардинала белая сутана, у другого черная, красиво, такая фреска Рафаэля. Мне говорят: чувак, нет. Один должен быть в фиолетовой сутане, а другой в оранжевой, извини, по их рангу так положено. Ну ладно. Или говорят: "Чувак, у тебя герои садятся в поезд из Казани во Владивосток. Нет, этот поезд в этот момент не стартует". Это американцы!

— То есть роман переписан был для того, чтобы книжка могла претендовать на издание на английском языке?

— Да. Я сначала пытался править по-английски, но понял, что это все-таки не мой язык, писать надо по-русски. Поэтому у меня была русскоязычная версия всех этих правок, Женя Лавут, будучи гениальным редактором, свела воедино английский и русский текст. Я ее попросил помочь по смешной причине: просто хотел, чтобы на "Литресе" лежала апдейченная версия. Я не собирался ничего переиздавать. Но Боря Куприянов из "Фаланстера" и Аня Наринская сказали: "Ты че, охренел? Книг нету новых. Давай ее переиздадим. Тебе жалко, что ли? У тебя денег на это никто не просит — наоборот, тебе заплатят". Ну хорошо. Они поговорили с Варей Горностаевой из Corpus, Варя прочитала книгу, сказала, что это бестселлер.

— Я, честно говоря, читал только новую версию…

— Егор, простите, финал другой! Мне сказали: "У тебя же открытый финал, чувак — это вообще никуда не годится. Так мы в Голливуд тебя не продадим". И я переписал последних семь глав… Точнее, финал был из трех глав, стал из семи. Короче, третья часть просто вся переписана на хрен. Совсем.

— Это как раз ужасно интересно. Я читал только новую версию, но одним глазом поглядывая в старую версию, — интересный стереоэффект. Я имею в виду — жизнь в России, с одной стороны, кажется совершенно неизменной, а с другой стороны, все постоянно меняется. И у меня постоянно было ощущение, что притом, что вы проапдейтили книгу, добавив телеграм и переместив музыку с айпода на смартфон, все равно действие осталось в середине нулевых. Вот одна из завязок книги: загадочные люди приходят в пиар-агентство и хотят размещать нужные слова и числа в печати и на ТВ. И я такой думаю: боже мой, они же буквально хотят размещать мемы — ну в докинзовском понимании этого термина, единицы информации. Почему же они в 2020 году размещают их в газетах, а не в твиттере?

₽

Жи­лой квар­тал "Рим­ский"

— Ну, вот это факап, конечно. Конечно, если сейчас этим заниматься, надо было делать это так. Но издатели не сообразили, а я не… В книге уже интернет был. В 2005 году я был очень цивилизован с точки зрения интернета, и первый сайт книги был мой. Вот o12.ru — он зарегистрирован в 2005 году, сейчас, конечно, смешно. Ну да, это факап. Я сдаюсь.

И дух книги гораздо более боевой, чем сегодня. Сегодня все-таки депрессия в моде, вялотекущесть, всем все надоело, все скучно. А там еще отголоски драйва девяностых чувствуются. Но это скорее даже плюс, потому что скучные книги читать скучно, а интересные интересно.

Я сейчас делаю вторую книгу. С ней отдельная фишка. Я буду ее публиковать по главам.

— То есть это будет продолжение?

— Это будет альтернативная версия де-факто. Но не хочу спойлерить.

— Тогда вопрос, тоже связанный с изменениями. У вас в книге одним из персонажей выведен Антон Носик. Когда выходила первая версия книги, то Носик был жив, а теперь уже нет. Расскажите, когда вы включаете в текст реального человека… Ладно Путин, Путин — это не человек, а образ…

— Он, кстати, опаздывает. Вы оценили, что Путин опаздывает на ядерную войну?

— Ну как же Путин — и не опаздывает… Но я имею в виду, что, когда вы вписываете в книгу Путина, это все-таки медийный образ. А когда вы вписываете в книгу Носика, вы вписываете своего знакомого человека. Что вы чувствуете при этом?

— Во-первых, Носик был моим близким другом. Хотя бы уже поэтому ни с какой целью актуализации книги я бы его не выбросил никогда. И оставил все как есть. На самом деле, из второй книги ясно почему.

Ладно, давайте проспойлерю: вторая книга про другую реальность — но ту же самую. Там уже Носика не будет. Но и коронавирус я туда решил не включать — чтобы не пойти на поводу у текучки. Я очень не люблю конъюнктуру. Никакую. Вот если антипутинское движение страшно модно, я не буду к нему примыкать только потому, что оно модное. У меня есть своя точка зрения: я, конечно, вряд ли за весь этот кошмар, конечно, но я совершенно не люблю конъюнктурные истории. Если все в депрессии, я не буду в депрессии. Если все музыканты пишут сейчас страшно медленные, грустные, печальные песни, я все равно не пойду на поводу у конъюнктуры. И поэтому я решил, что конъюнктурно [из новой версии романа] надо Носика выбросить — но нет.

— Вы же были одним из инициаторов издания книги его текстов в прошлом году?

— Ну да. Я Носику советовал при жизни сделать книгу из блога. Он говорил, нет, блог — это собственный жанр, у него свои законы, и книгой это будет выглядеть ужасно. А я понимал, что какие‑то тексты будут выглядеть ужасно, а какие‑то наоборот. Ведь деактуализация может пробудить интерес. Мы читаем мемуары Черчилля — и это страшно интересно. А Носик считал наоборот, он же писал посты как актуальную реакцию. Я его уговаривал, он, конечно, не хотел. Ну а дальше все — уже вариантов у него не было. И мы издали.

— Это интересно звучит в связи с, опять же, новой версией "Одиночества", из которой проглядывает старая, — деактуализация с актуализацией смешивается и вступает в какой‑то диалог.

— Вы совершенно правы, так и есть.

— Вся эта книга — то ли совершенное издевательство, то ли воспевание конспирологии. А в последние годы хорошо видно, как современная конспирология, как раз завязанная на новых технологиях, выходит на новый уровень и приносит реальные политические дивиденды, — я имею в виду прежде всего QAnon. Как вы к этому относитесь? С ужасом? С интересом?

— Со стебом. Смотрите, у меня задача была для конспирологически мыслящих людей сделать конспирологический роман, а для нормальных людей показать, что это чистый троллинг, — одновременно. Человек, склонный к паранойе, скажет: "Ну, может, это и стеб, но что‑то в этом есть…" Вот примерно такая была задача, не знаю, как она получилась. А история в следующем.

А они мне говорят: "Нет, ты русский Браун" — а я ничего не могу сделать. И тут через какое‑то время меня осенило, что это на самом деле не такая уж неправда. У нас у всех есть общий предок. У Умберто Эко, у этого самого и у меня есть общий предок — Борхес. И поэтому мы все действительно в каком‑то смысле родственники. Это все постмодернистские интерпретации конспирологического подхода Борхеса.

— Тогда блицвопрос: Умберто Эко или Перес-Реверте?

— Ни то ни то. Но к Умберто Эко я отношусь с теплотой и нежностью. И Костюкович (переводчица Умберто Эко. — Прим. ред.) страшно разозлилась на меня, она решила, что я пародирую Умберто Эко. А я не пародировал. Я сделал [во вставной готической новелле] честный приквел к "Имени Розы". Тот же монастырь, один общий герой — са-а-амый старых монах Алинард из Гроттаферры, вот он у меня молодой послушник. Это просто герметический детектив.

Кстати, он разгадывается просто из списка действующих лиц. Читаешь список — и вычисляешь убийцу до начала чтения детектива. Почему? Потому что до этого приводится латинский текст молитвы "Богородица, дева, радуйся": "Ave Maria, gratia plena; Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus". И все имена взяты из этого текста — кроме Фомы Тенебриса. Tenebris означает "темнота" по-латыни, ну и он — явный убийца. То есть ты можешь разгадать детектив, если внимательно читал книжку. Но никто этого не увидел.

У меня много таких приколов. Герои прощаются с бабушкой на вокзале, они говорят с ней цитатой из "Аукцыона", а она с ними — цитатой из Окуджавы. И так далее. Там шарадов, ребусов заложено до фига.

₽

Но­вый жи­лой ком­плекс в Мнев­ни­ках

— У меня такое ощущение, что вы — поправьте меня, если я неправ, — не столько писателем себя чувствуете, сколько создателем всяких штук, вот ребусов этих.

— Креатив — это и есть создание новой гармонии. Вот ты написал новую мелодию — это значит, что ты некоторые ноты и аккорды собрал заново. Художник берет и из каких‑то объектов делает что‑то новое, и фотограф то же самое. Да, конечно, я прежде всего художник, криейтор, что угодно. Но при этом я, конечно, писатель. Я переписываю главы по шесть, по восемь раз, фонетика меня всегда волнует, я слежу за ритмом главы и за ритмом книги в целом. Я работаю со словом так профессионально, как могу. Понятно, что я не Сорокин.

— Ну а кто Сорокин…

— Никто. Сорокин — это высший пилотаж мировой литературы, жалко, неоцененный на Западе. И Сорокин абсолютный фанат именно писательства. Меня [поэт Михаил] Генделев с ним познакомил. Мы с Сорокиным сидим, треплемся, и он говорит: "Арсен, ну вот они тут все говорят о какой‑то фигне. Но мы же знаем с вами, что мы сейчас разойдемся по домам, сядем за любимый компьютер, и будет нам всем такое счастье".

Вот он настоящий писатель. Я-то в этом смысле, конечно, не настоящий.

— Я про это как раз и говорю. Ваш интерес состоит не в том, чтобы написать одну книгу или еще одну книгу, или еще одну книгу, — а в том, чтобы в принципе создавать какие‑то штуки, вселенные?

— Я считаю, что не надо скромничать, надо создавать исключительно вселенные! (Смеется.) Что уж там разменивать на мелочи.

— То есть когда вы пишете роман "Одиночество-12" или придумываете слоган "Найдется все" — все равно создаете вселенную?

— Да. Вселенные же бывают разные. Они могут быть и небольшие, в том числе на квантовых уровнях. Множественная вселенная, скорее всего, существует, на это очень многое указывает в науке. То есть, если задуматься, что вселенная одна, совершенно непонятно, почему она именно так устроена, что мы в ней появились. Почему все эти физические константы сведены с такой точностью, что чуть-чуть измени любую цифру — и все на хрен рассыпется, и не будет материи и, соответственно, энергии. Антропный принцип — страшная сила. И, скорее всего, вселенных много, а одна из них наша.

— Тогда скажите, что сложнее сделать: написать книгу на 650 страниц или разработать слоган из двух слов?

— Сложнее написать книгу. Потому слоган получился очень естественным образом. Его никто не придумывал, он родился сам. Мы делаем сценарий первого ролика в истории "Яндекса". Cидим, брейнстормим, я придумал включить Тему Лебедева — он тогда уже был культовый персонаж. Собственно, он тогда еще был культовый персонаж, сейчас он какой‑то маргинал уже, а тогда был вполне себе. Значит, Тема Лебедев там бандит, встречает героя и говорит: "Закурить не найдется?"

Из "Все найдется" в "Найдется все" — три часа споров, дискуссий, каких‑то фокус-групп по телефону. Дальше мы презентуем этот ролик "Яндексу", "Яндекс" хлопает в ладоши, все отлично, и [главный редактор "Яндекса" Елена] Колмановская говорит: "Давайте сделаем это слоганом?" Ну давайте. А поскольку у меня в контракте не было прописано, чтобы мне платили за использование слогана, я получил за ролик свои 5 или 10 тысяч долларов, я не помню. Ну неважно — зато слава. Вот все помнят.

— Я в свое время пошел учиться на пиарщика, потому что обчитался "Generation П" и подумал, что это что‑то очень романтическая профессия. А вы сейчас, когда рассказываете, что три часа спорили насчет того, ямбом сделать слоган или хореем, прямо заново создаете в моей голове образ рекламщика как творца, а не криейтора. 

— Дело в том, что реклама за последние 10–15 лет испортилась. Креатив из нее ушел. Потому что креатив не востребован базовой целевой аудиторией. Наоборот, он резко снижает эффективность рекламы. Это "Проктер" первый осознал со своими ужасными порошками — обычными и необычными. В "Проктере" же работают не идиоты, а очень профессиональные люди. И задача у них — растить продажи.

К сожалению, массовая аудитория тупая. Так получилось. И она не воспринимает веселую креативную рекламу — особенно в России. В Скандинавии получше. Итальянская реклама до сих пор повеселее русской. Но в общем уже в начале нулевых годов ты понимал, что либо ты делаешь ролик для "Каннских львов" — что мы и делали и даже побеждали, — либо для показа на большом ТВ. И за "Каннские львы" тебе никто не хочет платить — ролик стоит денег. На коленке ты не сделаешь, как вот музыкальный клип мой.

Но в интернете тоже никакого креатива особого нет. Очень редко бывает вирусная реклама. Но опять же, вирусный ролик очень трудно сделать: ты делаешь сто роликов, один из них, может быть, будет вирусным. А скорее всего, не будет.

— То есть, по-вашему, в итоге все так делается? Условно говоря, книги пишутся либо для большого тиража, либо для Нобелевской премии?

— Да. Посмотрите первые сто треков на Apple Music. Вы не сможете слушать ни одной песни. Там музыки-то нет никакой. Попса, которая была в девяностые, проходила хоть через каких‑то музыкальных редакторов. А сейчас это просто ад. Вот попробуйте первые топ-10 треков. Лучшим будет Моргенштерн. К нему тоже много вопросов по вкусу, но остальное — это просто совсем все.

Да, массовая аудитория, к сожалению, не развита, в России есть 10–15% нормальных людей. Но 10–15% — это, на секундочку, 15–20 миллионов. Это очень много. Поэтому я и чувствую себя комфортно в России, именно из‑за этих 10–15%.

— А это не снобизм?

— Я терпеть не могу снобов. Я сам не сноб. И мне страшно интересно говорить с самыми разными людьми и встречать их интересно. Но когда речь идет о вкусе, я не могу ничего сделать. Это правда говно. Там нот нету. Там гармонии примитивные. Там, мягко выражаясь, вторичные или третичные слова. Музыку же оценивать не очень сложно, для этого высокого музыкального образования не нужно — какой‑то вкус, какой‑то слух.

— Сейчас музыкальные критики вас, конечно, съедят за это.

— Критики меня могут есть, но они, к сожалению, не имеют музыкального образования. Россия — одна из немногих стран, где музыкальные критики не заканчивали музыкальную школу, в нотах не разбираются. Поэтому любой текст про музыку у них про что угодно — про слова, про образы, там ничего не будет ни про ноты, ни про гармонию, ни про контрапункты. Не будет никогда сказано, что тут вагнеровские решения или такая-то модуляция. А читаешь американскую критику или английскую — там пишут музыкальные профессионалы.

Нужно сказать, что у русских рокеров тоже часто музыкального образования нет. Поэтому русская музыка особенно сильно на Запад не пробилась — она просто вторична. На Западе говорят: "Зачем нам это слушать по-русски, если мы это слышали по-английски 20–30 лет назад?" Конечно, это проблема. Притом, что русская композиторская школа — сумасшедшая. От Глинки через Чайковского к Шнитке. Но русские рокеры на заре рока презирали все официальное. На русский романс они тоже опереться не хотели. А Полу Маккартни было не в падлу "Дорогой длинною" сделать хитом с помощью Мэри Хопкин. А русские не опираются на русский романс — из‑за снобизма, кстати, как раз. И на русскую классику рокеры не смогли опереться, потому что они просто не знали, как ей пользоваться. Надо ноты знать, гармонию, то-се.

— Слушайте, ну русская музыка опирается на Запад, окей. Но ваша книга-то — она же опирается на "Маятник Фуко", скажем…

— Она опирается на Гомера. У меня же в основе лежит "Одиссея". Задача героев — вернуться домой.

— В основе всего лежит "Одиссея".

— Или "Илиада". Если война, то "Илиада". Если возвращение домой, то "Одиссея".

— Я это и имею в виду. Разве же это плохо? Все опирается на все.

— Нет, это отлично. Вопрос, есть ли новизна. Плохо, когда нет новизны, когда это ремейк. Ну, конечно, в русской музыке есть БГ, который не делал ремейки и шел своим путем.

— Это БГ-то не делал ремейков?

— Нет, ну делал тоже. Но все-таки он опирался хоть на русскую романтическую поэзию — "Кострома mon amour", "Навигатор" все-таки музыкальны. БГ все-таки разбирается в музыке. Пускай он музыкальную школу не кончал — это не обязательно. У Курта Кобейна тоже не было музыкального образования. А "Битлы" на заре своей юности на трамвае ездили через город к какому‑то чуваку, который знал, как берется какой‑то редкий аккорд.

— Так, я не понимаю. Нужно человеку, который делает музыку или пишет про нее, знать музыкальную теорию — или не нужно? Нужно человеку, который пишет книги, знать литературную теорию — или не нужно? Вы говорите и то и другое.

— Я говорю и то и другое. Это амбивалентность.

Смотрите, как происходит. Если человек знает музыкальную теорию, то с вероятностью 90% он не будет выходить за ее рамки. Мне мои музыканты говорят: "Арсен, не учи теорию. Ты пишешь музыку только потому, что не знаешь, как правильно. Будешь знать, как правильно, будешь писать говно вот это академическое в рамках этих своих гармонических концепций. Не учи". А я говорю: нет, ребята, это так для людей не очень умных, которые не понимают, как за рамки выходить. Если ты используешь теорию как опору, ты не изобретаешь велосипед. Ты знаешь классические решения и дальше ищешь уже нестандартные — в тех случаях, когда они нужны. Грубо говоря, изобретая велосипед, неплохо бы знать основные модели велосипедов. Поэтому, конечно, базовое знание музыкальной теории не мешает — если ты умеешь выходить за ее рамки.

То же самое с литературой. Конечно, я опираюсь на всю мировую литературу — но если бы я был совсем книжным червем, знал бы сто романов, выходящих каждый год, не было бы шансов у меня написать что‑то новое. Главное — сохранять открытые глаза. Сколько бы ты ни знал всего, ты все время должен раздвигать границы. Это мой девиз.