Австрийский антисемитизм и Венский кружок Морица Шлика. Как накануне Аншлюса травили ученых-евреев
На русском языке вышла книга Карла Зигмунда "Точное мышление в безумные времена", посвященная истории Венского кружка философов-позитивистов и мрачной эпохе, в которую он возник. "Горький" публикует фрагмент о том, как и почему антисемитизм в Австрии уверенно проник в академические стены.
Криминальное чтиво
После перемирия 1918 года Австрия раскололась на город и деревню. Вена целиком и полностью оказалась в руках социал-демократов, а в сельской местности доминировали христиане-социалисты. Там и сям между ними вклинивались марксисты и консерваторы-клерикалы, так что пропасть между ними виделась непреодолимой и только росла. После войны между двумя лагерями ненадолго возникла коалиция, но в 1920 году она пошатнулась.
Главой христиан-социалистов был священник Игнац Зейпель (1876–1932), не просто прелат, а еще и профессор теологии.
Строгая налогово-бюджетная политика позволила этому клирику совладать с инфляцией и ввести новую стабильную валюту. Заявив, что Австрия никогда не объединится с Германией, Зейпель успокоил французов и заручился экономической помощью Лиги Наций. Но затем количество безработных более чем удвоилось, а средний класс по большей части потерял все, что имел. В результате националистические круги, так называемые Völkischen, все больше склонялись к крайне правым. Радикальные фракции (в том числе Немецкая национал-социалистическая рабочая партия и Национал-социалистическая немецкая рабочая партия — обратите внимание на тонкие различия!) затаились в этом уголке и ждали своего часа. Вторая из этих партий уже поддерживала Адольфа Гитлера, а первой лишь предстояло вскоре примкнуть к рядам его сторонников.
На этих политических окраинах зарождались всевозможные безумные теории. Очевидно, что миром правит горстка евреев — это доказывают "Протоколы сионских мудрецов". История — вечная борьба между высшими расами и недочеловеками, они же унтерменши: вот и руны об этом говорят. Нынешний космос — результат яростной схватки между льдом и огнем. Кое-кто соглашался, что Земля — шар, но настаивал, что мы живем с его изнанки — мир полый. Все эти "системы" питали отвращение к "официальной науке". И все жаждали какого-то уникального тайного знания, которое выделило бы их из общего ряда, а если это знание противоречит здравому смыслу, что с того? Посмотрите на этого фигляра Альберта Эйнштейна: ему-то все сходит с рук!
У каждого из двух крупнейших политических течений — у христиан-социалистов и социал-демократов — были свои милитаризованные "силы самообороны": шуцбунд слева и хеймвер справа. Обе эти частные военные группировки принялись лихорадочно метить свою территорию — проходили парадами по улицам, пытались запугать противников, и стычки становились все более и более неприятными. Уладить идеологические конфликты было, по всей видимости, невозможно. Одна сторона проповедовала спасение бессмертной души, другая — классовое сознание. Любые мелкие разногласия тут же становились поводом для обострения противоречий. Например, католическая церковь категорически запрещала кремацию, и нарушителей отлучали от церкви. В ответ воинствующие атеисты принялись организовывать общества сторонников сжигания мертвых тел с поэтическими названиями вроде "Пламени". Священнослужители отказывались соборовать и отпевать членов этих, по их словам, "обществ трупосжигателей", и это было вполне предсказуемо. Если кто-то в последнюю минуту передумывал, то на оставшееся мертвое тело претендовали обе стороны. Городское правительство Красной Вены возвело роскошный крематорий, выходящий на Центральное кладбище. Ровно за сутки до первой кремации один министр, христианин-социалист, отозвал его лицензию. Мэр города Карл Зейц, социал-демократ, как ни в чем не бывало разрешил кремацию. Его тут же вызвали в суд, но вскоре оправдали. Правоконсервативная ежедневная газета Reichspost рвала и метала — и начались беспорядки.
Напряженная, полубезумная атмосфера послевоенной Вены вдохновила серию "грошовых романов" Гуго Беттауэра (1872–1925). Из-под пера этого колоритного писаки и крайне противоречивой личности выходило по нескольку триллеров в год с названиями вроде "Безудержный", "Битва за Вену", "Закон кулака" и "Вена освобожденная", причем во многих содержались прогрессивные общественно-политические идеи. Многие его романы экранизировали, и один такой фильм — "Безрадостный переулок" — принес славу молодой шведской актрисе Грете Гарбо. Этот же сюжет был положен в основу следующей книги Беттауэра.
Особенно провокационным был роман Беттауэра "Город без евреев" (Stadt ohne Juden). Фабула романа такова: австрийский канцлер, правящий железной рукой, в котором легко узнать Игнаца Зейпеля, католического священника, принимает решение, что все евреи должны покинуть Вену. Он восхищается гениальностью их расы, однако, как садовник может любоваться переливчатыми крылышками жуков, но вынужден прогнать их со своих клумб, так и он, канцлер, считает себя обязанным защитить свой народ, изгнав евреев из Австрии. Просто они слишком умные, вот и все. Все евреи эмигрируют — и вскоре лопаются все банки, город впадает в страшную нищету, причем не только материальную, но и интеллектуальную, однако скудоумие все же не доходит до того, чтобы в финале не передумать. Евреям разрешено вернуться — и вмиг в Вену рекой льются и деньги, и таланты. Кто бы мог подумать?!
Кроме того, Беттауэр издавал журнал "Он и она: ежедневный журнал о культуре быта и эротике" (Er und Sie: Wochenschrift für Lebenskultur und Erotik). Католическая пресса предсказуемо ярилась: это же чистая порнография! Что касается издателя — что ж, это "настоящее животное, извращенец, вылезший прямиком из выгребной ямы". Хуже Артура Шницлера, право слово! А антисемиты, само собой, почуяли обычную для евреев любовь к грязи и непристойности.
И вот в марте 1925 года молодой человек по имени Отто Ротшток, бывший нацист, по роду занятий зубной техник, пришел к Беттауэру в редакцию, запер за собой дверь и несколькими выстрелами убил писателя. После чего спокойно дождался ареста и сдался без сопротивления.
Газеты правого крыла корчились в судорогах. Все были согласны, что убийство есть убийство или что-то в этом роде. Однако жертва — этот Беттауэр — он же сам напросился. Своими гнусностями, своими возмутительными романами он вел австрийскую молодежь по опасному пути. Неудивительно, что жизнь его закончилась так кроваво! Ведь сам Беттауэр совершал свои омерзительные преступления в открытую. Сотни тысяч порядочных граждан клеймили их — и к чему это привело? Ни к чему! Праведный гнев порядочных граждан обернулся беспомощностью и смирением, когда стало ясно, что полиция и суд — марионетки коммунистов и евреев и ничего предпринимать не собираются. А тогда вполне понятно, как юный идеалист с чистой душой, отчаявшись взирать на этот бурный поток похоти и порнографии, решил взять на себя эту миссию и свершить правосудие самостоятельно. Ведь этот стыд и позор и так продолжался слишком долго при всеобщем попустительстве.
Защитником Ротштока в суде был некто Вальтер Риль, по воле случая еще и лидер Немецкой национал-социалистической рабочей партии (не той, которая поддерживала Гитлера, по крайней мере пока). Риль мог похвастаться, причем с полным правом, тем, что поднял флаг со свастикой еще в 1907 году. Этот выскочка по имени Гитлер попросту украл у него идею — и по какой-то непонятной причине всем все равно!
Присяжные по делу Беттауэра выслушали доводы Риля. Преступление было, несомненно, актом убийства, но преступник был признан невменяемым — non compos mentis; а довел его разум до такого состояния не кто-нибудь, а сама жертва — сам Беттауэр. Поэтому убийцу отправили в психиатрическую лечебницу. Прошло полтора года, и Ротшток снова стал свободным человеком. Он переехал в Ганновер, снова вступил в Национал-социалистическую рабочую партию (на сей раз в партию Гитлера), а потом благополучно работал стоматологом до середины семидесятых.
По воле судьбы и роман Беттауэра об изгнании евреев, и его убийство сверхъестественным образом предсказывают дальнейшую судьбу Венского кружка.
В Вене появилось новое расхожее выражение "Ротштока на них нет!": на всякие скандальные деяния, вызвавшие возмущение общества, рано или поздно найдется какой-нибудь мятежный дух, взыскующий справедливости, который положит конец безобразию меткой пулей. И постепенно крепла уверенность, что в конечном счете политическая напряженность может разрешиться только насилием.
Летом 1927 года напряженность и правда обернулась страшным взрывом. Присяжные оправдали нескольких бывших военных, которые в начале очередной демонстрации застрелили безоружного мужчину и ребенка. Когда огласили вердикт, по улицам Вены прокатилась волна страшных беспорядков. Дворец правосудия, главный суд города, подожгли. Обуздать толпу не сумели ни полиция, ни социал-демократы из Ратуши. Тот судьбоносный день унес более восьмидесяти жизней.
Однако наутро снова стало тихо. Но то была зловещая тишина. Австрия катилась навстречу гражданской войне. Правда, поначалу война оставалась холодной.
Фаланга в берлоге
Ареной едва ли не самых яростных политических распрей стал Венский университет. Подавляющее большинство придерживалось националистических взглядов, то есть принадлежало к правому крылу. Лишь несколько профессоров во главе с Гансом Ганом открыто объявили о своих симпатиях к социал-демократам. Настали времена, когда филистеры стали гораздо левее вольнодумцев-студиозусов.
Многие сотрудники были сторонниками планов по недопущению в университет евреев-профессоров и студентов. Они требовали введения numerus clausus ("закрытое число", что-то вроде квоты) — то есть верхней границы, скажем, в десять процентов. В частности, такие меры всячески приветствовал австрийский канцлер Зейпель, который называл их антисемитизм "самозащитой". В 1930 году ректор Венцеслаус Глейспах, нацист, ввел правила, согласно которым студенты распределялись по "языку и происхождению", что de facto накладывало ограничения на прием евреев.
Конституционный суд Австрии счел такое решение незаконным, но на националистические круги это не произвело ни малейшего впечатления: ведь конституцию написал еврей Ганс Кельзен, так что решение суда — полная чушь. В университете начались жестокие беспорядки.
Так называемый Союз германских студентов публиковал черные списки неблагонадежных преподавателей. В эти списки вместе с Гансом Кельзеном и Зигмундом Фрейдом попал и Мориц Шлик. Эти "чудовища" стали так называемыми Ungeraden — "нежелательными элементами": так обозначали всех, кого подозревали в марксистских склонностях или в еврейском происхождении. К Морицу Шлику не подходили оба критерия, но его сочли виновным по ассоциации. Лекции "нежелательных" бойкотировали, ни на какие должности их не назначали. Такого бешеного антисемитизма не знала даже двойная k.k.-монархия. Уже тогда социолог Макс Вебер написал, что избирать сейчас научную карьеру — это "безумная игра", ein wilder Hasard. Что касается евреев, добавлял он, надо честно сказать им: оставьте всякую надежду. Уже одно то, что многим из них удалось добиться успеха, несмотря на ожесточенный антисемитизм, становилось поводом для создания конспирологических теорий.
На ежегодном съезде в Вене в 1923 году Союз германских студентов потребовал помечать все книги авторов-евреев шестиконечной звездой. Директор университетской библиотеки, сам еврей, наотрез отказался заниматься подобными глупостями. В результате он стал жертвой травли. На философском факультете Венского университета с "нежелательными" хитроумно и упорно боролась неформальная группировка преподавателей. Возглавлял эту фракцию палеонтолог Отенио Абель (1875–1946), который впоследствии похвалялся, что "сплотил антисемитские группы так тесно, что они могли действовать, словно фаланга".
Тайные собрания девятнадцати преподавателей, составлявших эту фалангу, проходили в аудитории, где проводились занятия по биологии и хранились чучела и скелеты, в том числе кости пещерного медведя. Поэтому аудиторию прозвали "берлогой".
Жертвой обитателей этой берлоги стал Эдгар Цильзель, один из первых и самых стойких членов кружка Шлика. Он был Ungerader — "нежелательный элемент" — по всем показателям. Карл Менгер писал о нем: "Цильзель был воинствующим левым. Я как-то слышал его блестящий доклад на конференции в Варшаве. Подробностей не помню, но говорил он о каких-то философских воззрениях, которые, по его мнению, нельзя было рационально обосновать. В финале доклада он самого Нейрата перенейратил: обрушился на социально-экономический строй, который, как он утверждал, породил эти воззрения и строился на них. Я сидел рядом с выдающимся логиком Яном Лукашевичем, который был просто поражен этим докладом и только восклицал: „Какой ум!“".
Эдгар Цильзель изучал философию, математику и физику. В 1915 году он защитил диссертацию о философских аспектах знаменитого закона больших чисел в статистике. Еще до Первой мировой войны он стал одним из столпов Академического союза музыки и литературы. После войны он активно работал в различных венских образовательных центрах для взрослых, где преподавал философию и физику с полной занятостью. А в дальнейшем наставлял будущих школьных учителей в Венском педагогическом институте.
Место лектора в Венском университете Цильзель не получил. Его хабилитационная диссертация о развитии понятия "гений" была сочтена "чересчур однобокой и рационалистической" — именно такой диссертации следовало ожидать от еврея-марксиста. Большинство профессоров решили не дожидаться внешних отзывов, и Шлик и Гомперц с тяжелым сердцем были вынуждены попросить своего протеже Цильзеля забрать заявление. Когда внешние отзывы пришли, оказалось, что они даже благоприятны, но было уже поздно. "Общеизвестные препятствия" сделали свое дело.
В 1927 году Философское общество Венского университета, которое двадцать лет назад было излюбленным пристанищем членов Urkreis Гана, Франка и Нейрата, сочло уместным превратиться в местную секцию Международного кантовского общества. Да-да, общества, названного в честь того самого Иммануила Канта! Эта нелепая философская аннексия, Anschluss, вероятно, послужила последней провокацией, которая побудила кружок антиметафизиков основать Общество Эрнста Маха. Несомненно другое: с этого момента ни Ган, ни Нейрат, ни Франк больше не читали лекций в Философском обществе.