Чтение на "Бумаге": отрывок из книги про распад СССР — о королеве красоты КГБ и о том, как секретные службы занимались саморекламой
В конце октября в издательстве Corpus выходит книга "Могила Ленина" американского журналиста Дэвида Ремника, работавшего в Москве с 1988 по 1992 год. В 1994 году автор получил за нее Пулитцеровскую премию. "Бумага" публикует отрывок из книги, в котором рассказывается об интервью с мисс КГБ, о шантаже иностранных репортеров и экскурсиях на Лубянку.
До приезда в Москву я шпиономанией не страдал. В колледже до меня доходили слухи, что профессора могут вербовать студентов, как коммунистические преподаватели Кембриджа вербовали в свое время для Филби, Берджесса и Бланта. О реальных случаях я не слышал, но теоретически такая возможность существовала. Работая репортером в Вашингтоне, я каждый раз ощущал неловкость, когда нужно было писать о шпионаже и обо всех художествах, с ним связанных. В этих случаях тебе неизбежно пытаются скормить какой-нибудь фальшак: "сенсацию", полезную в чьих-то политических интересах, завлекательную историю, состряпанную в недрах какого-нибудь посольства. Однажды мне пришлось писать о советской перебежчице, жене сотрудника посольства. Родину она предала ради торговца подержанными автомобилями. В прессе ее именовали Женщиной в светлом парике. В телестудиях она сидела в этом блондинистом парике и темных очках. Позднее она подписала контракт на автобиографию; сумма гонорара выражалась шестизначным числом. Я понимал, что был марионеткой. Только чьей?
В Москве было понятно, что за нами, иностранцами, плотно следит КГБ. Рассказывали о репортерах, вынужденных бесславно покинуть Москву, после того как им продемонстрировали фотоснимки размером А4, на которых они предавались любовным утехам не со своими женами. Но что бы ни творилось в Москве, в Америке наших друзей и родных интересовало главным образом то, каково это жить, когда тебя прослушивают и за тобой следят. После того как мы на уровне рефлекса отучились упоминать наших советских друзей, жизнь с прослушкой нами никак не ощущалась или почти никак — вроде легкого онемения плеча, о котором забываешь, если не трогать. А в основном просто не обращаешь внимания. Глупейшим и кичливейшим образом чувствуешь себя неуязвимым. Давайте, вперед, пусть слушают. Холодная война ведь как будто закончилась, нет?
Владимир Крючков, в 1988 году сменивший Виктора Чебрикова на посту председателя КГБ, делал всё, чтобы убедить мир, что он создал секретную службу нового типа: более добрую и обходительную. Министерство любви, как сказал бы Оруэлл. Воспользовавшись тактикой Горбачева, Крючков попробовал "персонализировать" себя и свое ведомство. Газетчикам он рассказывал, как любит "Норму" Беллини. Заверял, что, если Ван Клиберн решит переехать в Москву, КГБ поселит его в прекрасной квартире. Крючков даже взывал к сочувствию трудящихся масс. "Жизнь председателя КГБ вовсе не сахар", — сообщил он журналистам "Нового времени". Очень много работы, очень мало свободного времени! Он давал пресс-конференции. На телевизионных ток-шоу он отвечал на вопросы публики (тщательно отобранные). Он встречался с иностранными гостями. По Лубянке даже стали водить экскурсии: гиды показывали посетителям витрины, в которых лежало нелепое шпионское оборудование: телефоны, запрятанные в каблуки, и тому подобное. Крючков, впрочем, не упоминал, что принимал участие в подготовке вторжений в Будапешт в 1956-м и в Прагу в 1968-м. Это не вязалось бы с новым имиджем.
Не сократив штат ни на одного шпиона или пограничника, Крючков затеял одну из самых занимательных пиар-кампаний в истории: он хотел выставить разведывательную структуру Дзержинского, Ежова, Берии и Андропова честной государственной службой, стоящей на страже законности и демократических реформ. Как-то раз журналистов пригласили в пресс-центр МИДа и показали документальный фильм о "новом КГБ": сотрудники там смаковали еду ("Дадите рецепт?") и в общем вели себя как провинциальные служаки в американских рекламных роликах, которые крутят на вербовочных пунктах. Крючков надеялся представить в наилучшем свете не только настоящее, но и прошлое. "Насилие, бесчеловечность, нарушение прав человека — всё это всегда было чуждо нашим секретным службам", — уверял он интервьюера из итальянской газеты L’Unità. Крючков говорил, что, хотя брежневская эпоха была "не лучшей в нашей жизни", КГБ и тогда работал "в соответствии с действующим законодательством".
Саморекламой Крючков занялся поневоле. Впервые за всю историю существования органов их начали открыто критиковать. Бывший тяжелоатлет, олимпийский чемпион Юрий Власов в мае 1989 года на Съезде народных депутатов вышел на трибуну и объявил, что КГБ — "это настоящая подпольная империя": "в недрах этого здания мучили и пытали людей, как правило, лучших, гордость и цвет наших народов". Власов, Геркулес в роговых очках, сказал, что КГБ — "самое мощное из всех существующих орудий аппарата" и его необходимо поставить под контроль новой выборной законодательной власти. Никогда прежде ничего подобного не произносили, а уж тем более не показывали в прямом эфире на всесоюзном телевидении. Крючков признавал, что был "очень недоволен" речью Власова, "но затем сказал себе: я должен поразмыслить над тем, что происходит… Он просто не знает, сколькими вещами мы сейчас заняты и как много планируем. Если все советские люди пребывают в таком же неведении, то многие из них должны думать так же, как Власов". Он добавил: западное мнение о том, что КГБ представляет собой реакционную, антиреформистскую силу, "необоснованно… КГБ и армия тесно связаны с народом. Они полностью принимают программу перестройки, выработанную КПСС, и готовы поддерживать и защищать ее".
Наверное, Крючков действительно думал, что успешно пудрит всем мозги. Придраться к его пиар-кампании было трудно. Крючков, представитель старого порядка, был уверен, что прекрасно справится с новым. Он действовал с самоуверенностью человека, который раз в жизни посмотрел телепередачу и решил, что всё понял в работе телевидения. К началу 1990-го у КГБ даже появилась своя пресс-служба, а за связи с журналистами отвечал генерал! Однажды Крючков устроил "интервью" только для московских журналисток. Он обхаживал репортерш со всей галантностью, на которую только способен подобный прохиндей. В конце встречи строго одетые официанты разносили дамам подарки: бутылки сладкого советского шампанского и переплетенный в красную искусственную кожу двухтомник, надписанный лично Крючковым, — история советской разведки. Зачем он это затеял? Он что, думал, что журналистки бросятся к пишущим машинками и сочинят передовицы, в которых КГБ будет сравниваться с Лигой женщин-избирателей?
Однажды на первой полосе "Комсомольской правды" под заголовком "МИСС КГБ" появилась фотография молодой красавицы Кати Майоровой — обладательницы уникального титула "королевы красоты секретной службы". Поза тоже была уникальна: Катя насколько возможно эротично застегивала бронежилет. В статье говорилось, что в скором времени товарищ Майорова начнет вести рубрику в телепрограмме "Добрый вечер, Москва!", "информируя" о работе КГБ. "Комсомолка" писала, что Катя носит бронежилет с "такой же утонченной грацией, как модели Пьера Кардена". Помимо красоты она могла похвастаться, например, тем, что умела "наносить удар карате по голове противника".
Я позвонил в пресс-службу и спросил, нельзя ли взять интервью у мисс КГБ. Я был уверен, что на Лубянке над моим вопросом как следует посмеются. Но через десять минут мне перезвонили и назначили интервью в главном здании КГБ.
— Можно мне взять фотоаппарат? — спросил я.
— Мы на это надеемся! — ответили мне.
В назначенный час я припарковал машину перед одним из прилегающих к зданию КГБ строений, возле Лубянской площади. На вахте я назвался и сел на стул. В ожидании встречи с королевой красоты я заметил, что с улицы в здание постоянно заходили самые обычные люди и опускали в большой почтовый ящик кто конверт, кто целый пакет документов. Сюда шли с просьбами и жалобами. Это было напоминанием, в каком месте я нахожусь. Я подумал о романе Лидии Чуковской "Софья Петровна", написанном по следам собственного горького опыта: много дней она пыталась узнать о судьбе своего арестованного мужа. Я подумал о том, сколько дней простояла в очередях Ахматова, чтобы узнать о судьбе своего арестованного сына. И я представил себе, как где-то внизу в конце рабочего дня несколько агентов сидят у печки и со смехом бросают конверты в огонь.
— Мистер Ремник?
Передо мной стояла Катя Майорова — красавица в свитере из ангорской шерсти и обтягивающих итальянских джинсах. В присутствии офицера КГБ, отвечавшего "за связи с прессой", Катя ответила на мои вопросы — или, можно сказать, не ответила. По ее словам, конкурс красоты проводился "закрыто": тайной было даже число конкурсанток. Понятно, что никакого конкурса вообще не было; я решил, что это разумелось само собой и не требовало пояснения. Но Катя для человека, "обученного убивать" и состоявшего в одной из самых страшных организаций в мире, была очаровательна. И она над этим работала. Сочетание конфетной красоты мисс Америки со скрытой угрозой создавало образ, взывавший к основному инстинкту. Но какой именно образ, я не мог сообразить. Мата Хари? Нет, сказала она, вовсе "не обязательно встречаться только с мужчинами из КГБ". Да, ей много писали и звонили после статьи в "Комсомолке". "Мужчины везде одинаковы", — произнесла она и закатила глаза, совершенно как калифорнийская блондинка. Когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она с умильным воркованием застенчиво встала у статуи "Железного Феликса" — основателя советской тайной полиции.
Начинало темнеть. Я собирался еще остаться на Лубянской площади: московские демократы открывали здесь первый памятник жертвам режима — огромный камень, привезенный с Соловков, из лагеря, учрежденного еще Лениным на островах Белого моря. Я спросил у Кати, пойдет ли она на церемонию открытия. Она покраснела, но затем ответила — так, видимо, рекомендовала отвечать новейшая методичка по связям с общественностью. "Десятки тысяч ни в чем не повинных сотрудников КГБ тоже были убиты. Поэтому я пойду к памятнику. Этот памятник — он и для меня. Для всех нас".