Олег Дорман «Нота». Отрывок из книги
Теруко стала все чаще говорить: "Хочу домой. Хочу домой".
Ей было действительно невыносимо. Мы решили, что они с Сашей улетят в Токио. Для меня это была трагедия. Мне больно рассказывать. Теруко всю жизнь мечтала увидеть Италию. Я сказал: поезжайте сначала туда, из Москвы до Италии ближе, чем из Токио. Как японская гражданка она имела право это сделать — при условии, что потом не вернется в СССР.
Они улетели. Но обратный путь из Рима в Токио лежал через Москву. Я пошел к Фурцевой, попросил ее помочь мне войти в зал для пересадок в аэропорту. Мне разрешили, и я зашел, виделся с ними. Саша всегда обожал смотреть, как фотографируют, я понимал, как ему хочется самому, и принес ему, подарил фотоаппарат. В первом же письмишке из Японии он написал мне: "Спасибо за то, что ты подарил мне автопарат. Я теперь могу снимать и буду присылать тебе снимки и мои, и мамы".
Что только я ни делал, чтобы сохранить ему мою фамилию. Но в конце концов получил ответ от японского правительства, что по их законам это невозможно. Мальчик должен носить фамилию матери, оставаться японцем, а потом отслужить в японской армии. Саша стал Такеши.
Я впервые увидел его снова благодаря Рихтеру. Он такой друг, Рихтер, и такой товарищ, каких я не встречал на свете. Его пригласили на гастроли японцы. Он сказал: "Рудик, вы поедете со мной". Я говорю: "Меня не выпустят никогда в жизни, понимаете?" — "Посмотрим". И поставил японцам условие: сольные концерты дать могу, а симфонические — только с Баршаем. А потом в интервью сделал такое заявление: "Я играю только с двумя дирижерами — с Бриттеном и с Баршаем".
Со Святославом Рихтером Баршая связывала многолетняя дружба
Японцы его убеждали: "Мы наймем вам любого дирижера, сколько бы ни стоило". — "Нет, только Баршай".
Вдруг меня срочно вызывают в Министерство культуры. "Вот вам бумажка, немедленно поезжайте в эту больницу, вам сделают прививки, и утром вы должны улететь в Токио".
Как выяснилось, Фурцева была в Японии в это время. К ней обратились товарищи из японской компартии: помогите. И в Москву пришла телеграмма-шифровка от Фурцевой: "Любыми средствами, путями, не позднее, там, послезавтра, Баршай чтобы был в Токио".
Смешно, да? Смешно. Но все-таки не только смешно. Нина Львовна потом мне сказала: "Ну, Рудик, сами знаете, когда Слава чего-то по-настоящему захочет, он на все идет и обычно добивается своего".
Я прилетел в Токио, из аэропорта позвонил Теруко. Они с Сашей пришли на концерт, потом мы ушли вместе. Через некоторое время Теруко мне написала, что Саша после этой встречи сказал: "Я боялся, что уже стал забывать отца. А теперь вот его запомню. Теперь запомню".
Саша, сын от японки Теруко Такеши
Случилось так, что тогда же уехал из страны мой Володя. Его мама с новым мужем решили эмигрировать в Америку. Меня стали вызывать в инстанции, требовали, чтобы я не давал сыну разрешение на выезд. Я отвечал: вы хотите, чтобы я стал для него врагом на всю жизнь?
Володя рано стал самостоятельным, и внутренне самостоятельным. Однажды, когда пришла ему пора получать паспорт гражданина СССР, он написал в анкете: "еврей". Секретарша в милиции прочитала и говорит: "Ты что делаешь? У тебя же мама русская". Он ответил: "А я еврей". — "Что значит, “ты еврей”? У тебя русская мама, ты имеешь законное право написать, что ты русский". — "Но я чувствую себя евреем, понимаете?" Она говорит: "Нет. У меня не поворачивается рука подписать тебе такую анкету. Я не хочу тебе портить жизнь". Отложила на следующий день. На встречу пришел начальник милиции, и весь этот разговор повторился. Но Володя настоял. И начальник милиции сказал: "Ладно, не надо, если так чувствует — пусть". Когда я Володю спрашивал, он мне отвечал то же самое: "Папа, я так чувствую". Поразительно. Для Володи обычаи, обряды еврейские — не пустой звук. Это вера его предков.
А через год уехал и Лева со своей семьей.
К этому времени я в жизни перестал участвовать. То есть ничего, кроме музыки, для меня не существовало. Меня ничто не трогало, не интересовало — ни природа, ни книги, ни женщины. Время от времени, если был свободный вечер, мы бродили с Сергеем Александровичем Мартинсоном, который очень тосковал по дочери и внуку, ужинали вместе, ездили в Архангельское, он рассказывал мне о своих шведских предках, о детстве в Петербурге, о Мейерхольде — своем учителе, замученном в НКВД.
Однажды пришел ко мне Рустем Габдуллин, потрясающий контрабасист, может быть лучший в мире. Как сказал дирижер Нелло Санти, "никогда в жизни не мог понять две вещи: женскую логику и интонацию контрабасов". Так вот как раз у Рустема была идеальная интонация. Он говорит: "Я знаю, что вы ищете в оркестр клавесиниста. У меня есть кандидат. Только это женщина". — "Ну что же. Когда-то с нами прекрасно играла Таня Николаева. Приводите, послушаем". Он привел. Они одновременно учились в консерватории, Рустем на струнном факультете, она на фортепианном, а позже — по классу органа. Звали ее Лена Раскова. Пришла в таком строгом костюмчике, чем-то напоминавшем военную форму. Которая ей очень шла. Познакомились. Села, заиграла. Я слушаю — все правильно. Просто нечего поправить. Ну что же, Лена, давайте поиграем с оркестром.
На репетиции она вдруг подни мает руку: "Можно спросить?" — "Давайте". — "Если вот в этом месте я сыграю другой аккорд, чем написан в партии?" — "Какой?" Она показала. Отлично! К концу репетиции все поняли, что эта Лена — то, что нам надо. И стали работать вместе...