Маленькая Грузия. Елена Бочоришвили, "Голова моего отца"
Издательство Corpus умеет и любит делать книжные обложки, которые условно можно назвать интеллигентсткими. То есть такими, мимо который условный я не могу пройти. Вижу такую обложку и понимаю – все, книжку надо брать. Даже если понятия не имею ни об авторе, ни о самой книжке. Именно так произошло в тот момент, когда я увидел книжку Елены Бочоришвили "Голова моего отца" - картинка в стиле, который я, не разбираясь в живописи, описал бы как грузинский примитивизм (это когда в памяти моментально всплывают картины Нико Пиросмани), условного меня не может оставить равнодушным. И, в общем-то, правильно.
А дальше – пять написанных за последние пятнадцать лет маленьких повестей о Грузии ХХ века. О странных людях, которые ссорятся и мирятся, влюбляются и расстаются, смеются и пытаются выжить в условиях, очень сильно приближенных к боевым. Потому что за окном – то Сталин, то гражданская война. Это, по сути, книжки о любви и о смерти, потому что – а о чем же еще писать?
Бочоришвили пишет короткими предложениями, почти телеграфным стилем. Красивая женщина (а, судя по фотографии на последней странице обложки, Елена Бочоришвили – очень красивая женщина) словно сидит перед тобой во дворике жаркой тбилисской улицы и рассказывает, с акцентом выстреливая короткие фразы, в каждой из которых, когда они складываются в историю, – целая жизнь. "Но по-прежнему существовала странная, ничем не объяснимая брезгливость людей, живущих в городе без воды. Никто не садился на скамейку на улице, не подстелив газеты. Люди собирали воду по каплям. Кипятили часами. И вываривали носовые платки. Очень стыдно было не иметь чистого носового платка. Платком вытирали ножи и вилки, прежде чем приступить к еде. Платком вытирали фрукты, если не могли их помыть. Платок доставали из кармана, встряхивали и вытирали слезы, если приходилось всплакнуть на похоронах…" В повестях Бочоришвили очень много похорон, ее герои постоянно умирают, часто – своей смертью. В основном, потому что у них не получается дальше жить. Они умирают от усталости, от безысходности, от отсутствия любви. Повести Бочоришвили очень сентиментальны, но сентиментальны не сопливо, а так, как сентиментальные фильмы Отара Иоселиани или, совсем другие, фильмы Георгия Данелии. Возможно, это – национальное.
Повести Бочоришвили – это магический реализм (что бы ни значило это определение, которое, примененное не к латиноамериканцам, теряет большую часть смысла), но как бы без магии. Это не Маркес – это, скорее, Шалев (интересно, кстати, что писатели, которых условно, очень условно можно отнести к тому самому магическому реализму, так крепко привязаны к национальным традициям, - наверное, какой-нибудь литературовед об этом напишет, если уже не написал). Хотя, конечно, это не Шалев. Это невероятной красоты запутанные истории, в которых ты теряешься, начинаешь блуждать, не узнавать имена, путать даты и события, пока, наконец, не отдаешься водовороту этих имен, этих дат и этих событий, пока не оказываешься захваченным ими, смеясь и плача вместе с героями маленьких повестей. Маленьких повестей про грустных, забавных, растерянных, несчастных и невероятно счастливых людях, которые больше всего на свете любят жизнь и, если умирают своей смертью, то только тогда, когда не знают, как дальше жить.
"Ленина, который сидел на месте крана, били молотками три дня. Сын смотрел, придерживая веко, как крошится мускулистое тело. Голова держалась долго – Ленин не сводил взора с окна Шотико. Люди навалились, и голова покатилась по мраморной площади.
В остальном городе женщины с утра становились в очередь за хлебом и дети ходили в школу, волоча портфели. По ночам выстрелы звучали как плевки. Никто больше не открывал окно и не спрашивал, кого убили. На кладбище сторонников и противников сменяющихся правительств клали в землю рядом. Старики ходили на похороны молодых.
Уже поздно было что-нибудь объяснять Деду. При слове "тюрьма" он начинал плакать. Он регулярно писал письма Отцу, которого не было в живых. "Сынок, у вас тоже стреляют? – спрашивал Дед, выходя из поезда. В высоких сапогах. С чемоданчиком. (поезда еще ходили.) – Я все это видел, только не помню когда"
Дед был уже не тот…"