Стерпится — слюбится. Эстер Гессен "Белосток — Москва"

Вышли книгой законченные в 1996 году воспоминания Эстер Яковлевны Гессен, польской еврейки, а к моменту написания мемуаров — старой москвички, переводчицы с польского и на польский, невестки пушкиниста Арнольда Гессена и бабушки журналистки Маши Гессен.

Мемуаристка родилась в 1923 году в польском Белостоке в еврейской семье и детство провела в сугубо еврейской среде: "у меня первые зна­комые и друзья — неевреи появились только в России". Ученица ивритской гимназии и пламенная палестинофилка, Эстер собиралась ехать учиться в Иерусалимский университет, но с началом второй мировой вой­ны и присоединением Белостока к Советскому Союзу вынуждена была круто поменять планы и отправилась в Москву поступать в ИФЛИ. Окончила она его уже как филфак МГУ после войны, что совпало с разгаром сталинской антисемитской кампании, и ни в аспирантуру, ни на работу ее не брали. После долгих мытарств ей удалось устроиться в польскую редакцию журнала "Советская литература" на иностранных языках, где она и проработала до самого закрытия журнала в начале 1990-х. Во второй части мемуаров, по событийной насыщенности и вписанности в исторический контекст заметно уступающей первой, речь идет о жизни в московской коммуналке и получении отдельной квартиры, двух браках, трех детях и их образовании образовании (первостатейный вопрос для еврейской интеллигенции), приобретении дачи, турпоездках и командировках в Польшу, отказничестве и эмиграции старшего сына в Америку, постперестроечных выездах в Америку и Израиль и впечатлениях от этих поездок.

Книга отвечает развившемуся в последние годы и выразив­шемуся, например, в целом ряде журналистских проектов в жанре устной истории интересу к частной истории — истории советской эпохи, поданной сквозь призму жизни обычного, "маленького" человека. Мемуары Эстер Гессен включают все основные вехи подобного нарратива с добавлением очень важной для автора еврейской линии: начало вой­ны ("молодежь толпами осаждала военкоматы"), трудности работы в тылу ("чтобы не портить отношений с коллективом, выпивала за смену не меньше чем пол-литра"), ликование Дня Победы ("то и дело подбрасывали в воздух каких‑нибудь известных деятелей <…> мы с подругами участвовали в подбрасывании Ильи Эренбурга"), "дело врачей" и перспектива депортации, похороны Сталина ("граждан охватило сущее безумие") и так далее: "оттепель", рецидивы антисемитизма, перестройка, открытие границ, выезды за рубеж и сравнение тех или иных феноменов советской и заграничной действительности ("почему уровень почти всех советских колхозов ниже всякой критики, люди живут на грани ни­щеты <…>, в то время как кибуцы процветают?").

Эстер Гессен почти не рассказывает жутких историй или, по крайней мере, не рассказывает их как жуткие, и тем не менее в ее мемуарах хватает сюжетов, демонстрирующих чудовищные искажения, произведенные в нормальной реальности двумя режимами. Взять романтические отношения: влюбленность выражается в готовности заступиться за девушку перед нквдшником, и этот поступок становится для девушки решающим аргументом в пользу замужества. Или взять релятивизацию зла, когда одно зло спасает от другого и как бы перестает быть злом: советские власти на оккупированных польских территориях расправлялись с членами разных партий, отправляя их в тюрьму, а членов семей — в ссылку; мать Эстер выслали за Урал, и она осталась в живых, отца же не успели судить (за сионизм) и отправить в лагерь, он остался в тюрьме в Белостоке, после немецкой оккупации попал в гетто и погиб в Майданеке.

Но основной нерв этих мемуаров — история любви, долго зревшей любви к новой родине, каковая, казалось бы, по целому ряду очевидных причин заслуживала чувств прямо противоположных; или, иными словами, история не-эмиграции при всех предпосылках к эмиграции.

С советской действительностью Эстер познакомилась только в 17 лет и все время сравнивала новые реалии с жизнью в довоенной Польше. Сравнения эти содержат хорошо известную еще со времен Речи Посполитой оппозицию: Польша как Европа и цивилизация, Россия как Восток и варварство. Однажды ее хорошо сформулировала мать мемуаристки; когда эшелон польских ссыльных привезли на Алтай, заселили в совхоз и приказали рыть ямы под сортиры, она не выдержала и закричала: "Ну да, двадцать че­тыре года советской власти вы по нужде ходили за сарай, и вам надо было везти польских интелли­гентов за пять тысяч километров, чтобы здесь на­саждать цивилизацию!" Советская бедность под руку с варварством впервые явились в Белосток в лице командиров РККА, которые опустошали магазины ("Военный входит в магазин и спрашивает, например, есть ли в продаже со­рочки. “Есть”, — отвечает продавец. “Дайте, пожа­луйста”. — “Сколько?” — “Все”"), после чего командирские жены щеголяли в шелковых ночных рубашках, считая их вечерними платьями. Приехав в Москву, Эстер была поражена убогостью одежды ("хотя одета я была более чем скромно, мой наряд так выделялся на общем фоне, что все узнавали во мне иностранку") и жилищных условий москвичей ("в Польше о коммуналках никто и слыхом не слыхивал"), а сама, в свою очередь, ошеломила своих сокурсников, не выучивших в советской школе ни одного иностранного языка, тем, что в ходе экзаменационного ответа свободно чередовала русский, английский, идиш и иврит.

Гессен отмечает как тотальную отсталость "страны победившего социализма", усугубленную неприкрытым презрением власти к человеку, явленным во всем: от террора тайной полиции до проведения кесарева сечения без наркоза, так и порок самого общества — отсутствие гражданского сознания и критики режима ("характер­ной чертой советских людей было и, в сущности, остается до сих пор непоколебимое доверие к печатному слову <…> когда поляк замечает, что все газеты начинают твердить одно и то же, он сразу подозревает ложь. А люди в СССР, наоборот, убеждены, что если о чем‑то написали газеты, зна­чит, это правда, не подлежащая сомнению").

Как бывшая польская гражданка, Гессен имела право репатриироваться в 1946 году, а затем — в 1956-м, но оба раза не смогла этим правом воспользоваться, имея "рожденного в СССР" мужа и общих детей. Воспитанная в сионистской семье и сионистской школе, она лелеяла мысль об эмиграции в Израиль и позже, будучи там в гостях, "испытала совершенно незнакомое прежде чувство", что она "у себя, в своей стране, на своей земле". Но старший сын, "рационалист и прагматик", предпочел Америку, а в Америку она переезжать не хотела и, оказавшись там впоследствии в гостях, только утвердилась в своем нежелании, шокированная бескультурьем американцев, "кладущих ноги на стол" и "не умеющих пользоваться ножом и вилкой". В результате польская еврейка, волею политического размена оказавшаяся в Советском Союзе, всю жизнь "ненавидевшая эту страну и мечтавшая выбраться отсюда", пока что так и не эмигрировала. "Только относительно недавно, — объясняет она, — я поняла, что ненавидела не страну, а господствовавший в ней режим, и, ко­гда этот проклятый режим наконец рухнул, я почувствовала, что пустила здесь глубокие корни, привязалась к российской природе, к людям, вросла в местную жизнь. И даже слушать не хочу, когда мои американские дети уговаривают меня пере­ехать к ним на постоянное жительство. Навещая их в США, я особенно остро ощущаю, как чуждо мне там все и как мне близка Россия".

Впрочем, не надо забывать, это было написано в 1996 году.