"У меня пониженный аппетит к интеллигенции". Беседа с Сергеем Калединым

Новая книга Сергея Каледина, постоянного автора "Огонька", появилась после долгого перерыва. В нее вошли рассказы, опубликованные в журнале. Почему олигарх не может быть литературным героем, писатель объяснил в интервью "Огоньку".

Герои этой книги — друзья, родня и знакомые автора, своей жизнью на страницах книги доказывающие, что настоящий эпос и свидетельство о времени рождается на кухне и на даче, а не в буднях великих строек. А также то, что величие судьбы — удел обычных людей и рассказ для этого подходит не хуже, чем роман.

— Сергей, вы ведь, по сути, придумали новый жанр — из людей делаете литературу. Скажите, а как это происходит — превращение знакомого в персонаж? Как вы вообще их выбираете — своих героев?

— Мне всегда хотелось поговорить о людях, которые находятся ниже ватерлинии, которые сами не могут о себе рассказать. Не из-за того, что им нечего рассказать, а из-за того, что не развиты голосовые связки, не знают, как сказать, слова тяжело выходят, с напором. Но это было интересно мне всегда, с детства. Правда, что у меня был пониженный аппетит к интеллигенции, потому что этот круг я более или менее знаю, он немножко унифицирован, эти люди существуют в одной культуре, обладают одним запасом эрудиции, знаний.

— И как это происходит? Вы видите человека и думаете: о, это мой персонаж! Интерес вызывает его судьба, характер, то, что он о себе рассказывает?

— Нужно с ним, с этим человеком, каким-то образом тереться. Желательно десятилетие или больше... Я и про родню-то пишу, спустя 30-40 лет общения. Надо знать все доподлинно. Нет, с места в карьер у меня интерес не возникает, экстравагантные черты в людях меня не занимают.

— А какие занимают?

— А те, что поглубже. Не то, что делает, что очевидно, что явно, а то, что хотел бы, что не сделал, что думал, что предполагал, но не получилось в силу обстоятельств, уклада, страха.

— А когда вы уже на него, что называется, положили глаз, как дальше со своим героем поступаете? Вот Людмила Улицкая к своему роману о Даниэле Штайне написала послесловие, в котором рассказала, что было с героями на самом деле. И оказалось, что на самом-то деле было все интереснее. А как у вас? Вы идете за героем или переделываете его под свою концепцию?

— Нет, я, конечно, беру документ. Беру героя, а потом начинаю подвирать уже немножко, делать так, чтобы было интересно читателю. Все-таки я знаю, что самое главное — это читателя занять.

— Ваш герой не переживает любовь, не идет на подвиг. Он голый наедине с судьбой... Почему вы отсекаете эти яркие события человеческой жизни?

— Они же стесняются понятия любви, мои герои, стесняются понятия чувств, сентиментальности. Чтобы их раскрутить на это, надо очень долго с ними общаться, пьянствовать, втереться в доверие, чтобы они по крупицам раскрывались. И собирается тогда портрет. Потом я опять-таки подвираю чего-нибудь, и в результате, когда сочиню байку, оказывается, что она нравится мне и моему близкому окружению, но она не нравится моим героям-прототипам.

— Часто так бывает?

— Всегда. За редчайшим исключением.

— Что важнее: рассказ или отношения?

— Литература важнее всего. Стараюсь всегда восстановить, зализать эти раны в отношениях. Иногда получается, иногда нет. Когда человек обладает какой-то все-таки самоуверенностью, он не обижается. Но это считанные случаи.

— Одна из героинь — ваша жена Ольга. Как она относится к тому, что попала в литературу?

— 30 лет назад, когда я поженился на ней, меня страшно заинтересовало, что у нее есть сестра-близнец. Я хотел написать об этом и получил категорический отлуп. И через 5 лет, через 10, через 15, через 20, через 25. А потом я их в угол уже загнал. Говорю: я разучусь писать и не будет у вас ни памятничка, ни даже такого крохотного мемориала, гипсового, из алебастра, который под дождем осыпается... Давайте, девки, напишу. Это не стыдно. Я ничего не напишу такого, что вы не захотите. Но советую вам все-таки понарассказывать мне всяких искренностей. Потом сами посмотрим, что войдет, что нет. На эти уговоры ушло 30 лет.

— А вы сказали, что ваш герой — это не интеллигент. Продолжим? Это мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Старый или молодой?

— Нет, конечно, старый, с жизненным опытом, с багажом. Молодняк меня вообще не интересует. Вообще.

— Но ведь писателей всегда интересует именно молодой герой — как носитель нового времени.

— Нет, ничего подобного. Он, этот герой, не интересен сейчас, когда у него ничего не болит, пока ему не дали по рогам и житуха не обломала. Поговорим с ним, когда он станет взрослым, когда перетрется, не сломается, не сподличает, не обманет других, сам в себе не обманется,— вот тогда и интересненько, что получилось. Или же обманется, но скажет, что он обманулся, признает свою вину перед мирозданием, перед Господом Богом. Но на все это уйдет долгое время, чтобы заставить моего этого простого героя говорить со мной доверительно.

— А почему не женщина?

— Тяжело очень писать. Другая ойкумена. Потому что я не Тургенев, не Толстой. Моя мечта — написать рассказ о любви. Не могу, пробовал — не получается. Очень сложно. Вообще, самое сложное на свете — написать рассказ о любви, шесть страниц, семь. Практически нереально. Невозможно.

— Другими словами, вам на самом деле интереснее всего то, что жизнь делает с человеком?

— Что жизнь делает с человеком, как он ей поддается или не поддается либо поддается и не поддается, какой выстраивается результирующий вектор. Но он обязательно должен быть со знаком плюс на выходе из этого уравнения. Обязательно...

— А если говорить о том, что ведет вашего героя — свобода выбора или судьба?

— Нет, жизнь. То, как они выползали из-под катков советской власти, из-под ее ломающей силы. Они бы и хотели, чтобы судьба их сложилась иначе, но получилось так.

— Выходит, что эта книга — последний памятник тем людям, жизнь которых пришлась на слом времени, а нынешнее время вас совсем не интересует.

— Нет, не интересует. И героя моего не интересует.

— Олигарх, всего добившийся в жизни, для вас не герой?

— Нет. Бизнесмен не может быть положительным героем.

— А маргинал, который вышел на "Русский марш", он интересен?

— Нет. А вот я прилепинский роман "Санькя" взял, стал читать. Все здорово, хороший язык. Но настоящая проза — эта та маленькая глава про то, как везли гроб на тракторе и завязли в снегу. А про то, как боролись,— это все атрибутика революционная, слом. Треснула земная кора, из нее вытекают все страшные последствия. Нужно ждать, когда все устоится, потом посмотреть и писать. Сейчас не может быть ни одного хорошего романа, ни одного хорошего большого прозаического произведения. Литература живет только в определенных обстоятельствах и в устойчивом мире. Пускай это будет даже желеподобное, трясиноподобное состояние, но — статика. А революция — это не для нашего брата, это для публициста.

— А разве писателю не интересно рассматривать именно этот слом времени, ловить черты новой жизни?

— Рассматривать да, а понять нельзя, потому что все равно будет не так, как предполагают инженеры человеческих душ, а совсем иначе, все будет идти по законам природы. Это не зависит ни от политиков, ни от отдельных личностей, ни от чего. Как будет затягиваться разрыв земной коры, это сейчас ни от чего не зависит. Должно работать время.

— А вам страшно или интересно?

— Страшно. Это я вид делаю, что я ничего не боюсь, что я лезу на рожон, на самом деле все время страшно. Вот есть люди, которые действительно не имеют чувства страха. Это герой моего последнего рассказа, который я только что закончил и который не вошел в книгу,— Леонид Михайлович Гуревич.

Беседовала Екатерина Данилова