Владимир Сорокин: "Монстр Совок восстал, как зомби, и утянул за собой постсоветскую Россию"
Писатель Владимир Сорокин, живущий в Берлине, жалеет молодых россиян и рассказывает "Селедке" об обновлении литературной крови, нелюбимых словах и важности 90-х
– Наш номер посвящен 90-м, как вы можете описать тот период, сильные и слабые его стороны? По чему из того времени вообще можно скучать?
– В то бурное десятилетие мне не писалось, был перерыв в семь лет между двумя романами. Это естественно – жизнь тогда сильно опережала язык литературы, за ней не успевали. Язык телевидения тогда правил бал. Вообще десятилетие было замечательное, впереди как бы распахнулось пространство надежд, оно, как аэродинамическая труба, засасывало всех нас. А люди всасывали новую информацию, литературу, музыку. Сейчас же в России впереди что-то мутное, клубящееся, пахнущее прошлым, в чем не видать просвета. И я постоянно слышу от молодых: "Мы не чувствуем своего будущего". Это трагично. Мне жаль молодых россиян. А скучать можно только по той надежде.
– Какие последствия того времени вы считаете по-настоящему важными для вас?
– В 90-е я стал публиковаться в Европе, книги переводились на разные языки. Меня стали приглашать на фестивали и конференции, пьесы стали ставить в европейских театрах. Появились новые друзья. В 1992 году в Берлине я получил престижную стипендию DAAD и год прожил в этом городе. Тогда же я написал несколько киносценариев, что было для меня впервые. Вышли фильмы. В России тоже стали выходить мои книги, но довольно хаотично.
– Часто сейчас можно встретить такие слова, которые характеризуют ту эпоху как "безумно интересное время", "время возможностей" и "единственный раз, когда мы с остальным миром попали в одну струю". Вы разделяете подобное мнение?
– Да, конечно, разделяю. Тогда казалось, что Россия оторвется от своего мрачного советского прошлого и поплывет в цивилизованный европейский мир. Увы, этого не случилось. В Европе тогда русских очень ждали, был большой интерес к России, но монстр Совок, которого так и не закопал Ельцин, восстал, как зомби, и утянул за собой постсоветскую Россию.
– Вы живете в Берлине, но при этом говорите, что вы не эмигрировали. Как тогда вы можете определить свое положение в Германии? И чем обусловлен выбор для жизни именно этого города?
– Я живу в Берлине и в Подмосковье. Два места, с которыми у меня многое связано. В Подмосковье я родился и вырос, а Берлин был первым западным городом, в котором я оказался еще в 1988 году. Тогда в него и влюбился. В Берлине хорошо жить весной и осенью, в Подмосковье – летом и зимой. Но большую часть времени я все-таки провожу в Берлине. Это замечательный город, всегда распахнутый для всех и ничего от тебя не требующий, очень уютный, несмотря на архитектурное и социальное разнообразие. В нем особое пространство, в том числе культурное. Так что я живу в двух странах – тотального порядка и тотального беспорядка. Это стимулирует!
– Недавно состоялась ваша первая персональная выставка. Как и кем вы себя ощущаете в изобразительном искусстве? Расскажите про Мамонта, Пальца и Черепа – персонажей, которым посвящена ваша выставка, – кто они?
– Было такое безумие: на три года я стал художником, живописцем, вернулся к забытой профессии, написал 20 работ маслом в разных стилях с этими тремя персонажами. Цикл "Три друга" манифестировал любовь трех совершенно разных героев, которую я доказывал художественными средствами, кистью и красками. И еще были 10 графических листов. Выставкой доволен. Надеюсь, выйдет альбом. Но, написав последнюю картину, я сломал кисть и поставил живописную точку в этом занятии. Теперь есть что вспомнить.
– Вы вернулись к изобразительному искусству, но в одном из своих интервью говорите, что "совмещать живопись и литературу трудно, это разные процессы, требующие своей, особой биомеханики". Так как же это получается сегодня? Что страдает в итоге?
– Да, совмещать это очень трудно. Два разных физиологических процесса: писатель сидит за столом, шевелит пальцами на клавиатуре; художник пляшет с палитрой и кистями у холста. Медитация и танец. За эти три года я похудел на шесть кило.
– Как вы считаете, какой должен быть культурный бэкграунд у вашего читателя (и должен ли он быть вообще)? И еще вопрос: тот, кто будет читать ваши книги, и тот, кто пойдет на вашу выставку, – это один и тот же человек?
– На выставке в Таллине были совершенно разные люди, были старые друзья и незнакомые эстонские зрители. Конечно, большинство понимали, что это живопись и графика писателя. По поводу культурного бэкграунда… Со времен советского андеграунда у меня появилось столько разных читателей и по возрасту, и по интеллекту, что их невозможно классифицировать. Да и книги у меня все разные. Наверное, все-таки это должны быть люди, знающие современную литературу.
– Вы планируете писать сценарии для фильмов? И как вы относитесь к уже написанным – они для вас так же важны, как остальные тексты?
– Очень важны. И я точно собираюсь продолжать. Это обновляет литературную кровь, инструментарий прозаика. Как сказал Набоков: писатель должен сделать из читателя зрителя. Он прав. И сценарная работа этому помогает.
– Кажется, что ваш последний роман "Манарага" довольно ясно обличает писательское ремесло, которое превратилось в индустрию. А как, по-вашему, должна развиваться литература? "Талант должен быть голодным"? Или обособленным, не связанным с рынком, но как тогда ему развиваться?
– В молодости таланту полезно быть голодным. Это случается само собой, потому что ты думаешь о достоверности описываемого мира и ни о чем другом. Если ты, конечно, честный творец, а не просто деляга. В 80-е у нас с женой иногда совсем не было денег, даже на автобус и метро, чтобы доехать туда, где можно их занять. Я заходил в автобус, кидал в кассу копейку, чтобы звякнуло, и говорил входящим: "Не опускайте, пожалуйста, пять копеек, я бросил десять!" Хватало на дорогу. Жили от зарплаты жены и до моих гонораров за оформление чужих книг. Но когда ты становишься профессионалом, то продажа рукописи становится традицией. От этого тоже надо уметь получать удовольствие.
– Когда книгу оценивают, что просто "ее не скучно читать", – это хорошо?
– Это высшая похвала. Когда мне говорят: "я проехал остановку в метро, читая вашу книгу", или "меня чуть не вырвало", или "я чуть не кончила", – я счастлив.
– Какие слова ваши самые нелюбимые?
– По-любому, типа того, сто пудов, я в шоке, мужчинка, мяско, момент истины, пир духа, дядечка, тетечка, бандюган, я вас услышал, телка – вот такого порядка.
– Чем вы сегодня можете похвастать в бытовом плане, не в творческом? Понятно, что вы художник и признанный великий писатель, а, например, лучше всего у вас получается селедку солить.
– Вот, насчет селедки: я обожаю готовить рыбу. Кстати, я согласился дать вашей газете интервью во многом из-за ее замечательного названия. Если бы она называлась "Стерлядка", "Нельма" или "Пелядь", оно было бы раза в два больше. Малосольная пелядь с черным хлебом и луком – это потрясающе. С кружкой хорошего пива… ммм! Но селедку я не солил, а часто жарил, когда жил в Японии.