Эллендея ПРОФФЕР: "Для меня более живого человека не было на свете"
К 75-летию Иосифа Бродского приурочено несколько изданий. Воспоминания Эллендеи Проффер Тисли "Бродский среди нас" — самое яркое. Американские слависты Карл и Эллендея Проффер, создатели легендарного издательства "Ардис", — близкие друзья и издатели авторских сборников поэта. Редкий случай: книга Эллендеи, написанная по-английски, впервые вышла на русском языке.
— Иосифа Бродского нет на этом свете уже 19 лет, почему книга появилась только сейчас?
— Знаете, что на меня больше всего подействовало? Услышала, что в Петербурге будет музей Бродского. Это вызвало у меня такой протест! Я не хочу, чтобы был музей Иосифа! И еще у меня есть ощущение, что он становится в России каким-то… памятником. Для меня более живого человека не было на свете. Наверное, поэтому я и начала писать книгу.
— У вас уже был трудный опыт подобного рода, когда ваш муж Карл Проффер написал воспоминания о Бродском…
— Очень тяжелая для меня история. До сих пор. Они были близкими друзьями. Мы же познакомились еще в России, в СССР, в 1969 году, когда по рекомендации Надежды Яковлевны Мандельштам специально поехали в Ленинград, чтобы познакомиться с Бродским. Ему было 29 лет, Карлу — 31, мне — 25. Когда Бродский уехал из России — Карл встречал Иосифа в Вене, на "перевалочном пункте" той эмиграции.
В начале 80-х Карл узнал о своем диагнозе, он хотел успеть оставить книгу воспоминаний. Не только об Иосифе, но глава о нем там была. Он писал уже умирая, проходя курс химиотерапии. Это были заметки, не его высокого стиля, необработанные, но очень для него важные. Я обещала ему, что обязательно издам.
И вот читаю главу о Бродском и, как нормальный издатель, думаю, что все-таки Иосиф должен ее увидеть до публикации. Отправила. И, хотя там были слова любви, очень глубокой любви, там были описаны и пьянки с друзьями, и прочее. И… как он частично сам создает собственный миф…
Иосиф был в шоке. Во-первых, он не знал, что Карл способен был так думать о нем. Он ответил мне сразу. Написал, что не может допустить, чтобы его друзья были так описаны, что там много ошибок, в том числе хронологических. И сказал: "Если ты это сделаешь, я подам в суд". Это очень сильно. Это не дружеские отношения. Мы все время общались по телефону, каждый раз получался невероятный гнев и горе. У него был шок: "Друзья так не делают". Я была в плохом состоянии после смерти Карла и без этого.
Что делать? Долго шли переговоры, я советовалась с общими друзьями. В конце концов, решила, что издам книгу без этих мемуаров. Так мы примирились. И потом, конечно, виделись. Иосиф пригласил меня в Стокгольм на вручение ему Нобелевской премии — просто прислал билет. Но шок от того, что написал Карл, так и не прошел.
— Что именно его так шокировало?
— Объективный тон. Не только объективный — критический! Карл уже умирал, именно потому, что он любил Иосифа, стремился высказать ему свое отношение. Ему было отвратительно, как Солженицын, например, тоже создал собственный миф.
Карл писал свои воспоминания для истории, чтобы люди знали, как это было на самом деле: и хорошее, и плохое.
— Ваша книга про какого Бродского?
— Про живого. Тоже и про плохое, и про хорошее. Я стараюсь балансировать на грани. Оценки, акценты другие. Тон другой. Я понимаю Иосифа, понимаю, почему это случилось. Мы все способны разочаровывать людей. Это нормально. Но при этом Иосиф читал лекции о морали.
— То, что русское издание появилось раньше английского, — принципиальное решение или стечение обстоятельств?
— Скорее стечение обстоятельств. Сама книга получилась слишком длинная для журнала, но маленькая для издателя. В России подобная проблема не возникла. Пока американские издатели думали, Corpus сделал все… убийственно быстро. Я не ожидала! Меня это устраивает. Перевод Виктора Голышева не просто точный, а блистательный, вдохновенный. К тому же, теперь мне кажется, — это не случайность. Я знала, что для России эта маленькая книжка важна.
— Когда она выйдет в Америке?
— В Америке интерес очень большой. Понимаете, это же не только о Бродском, это о нашей общей жизни. Наше отношение к России, наш опыт, старые дорогие имена…. Это очень близко для всех русофилов. Когда и где появится книга — пока мы не знаем, не решили. Как только я завершила книгу, показала нескольким издателям. В The New Yorker прочитали за одну ночь, написали прекрасное письмо и моментально предложили опубликовать на их веб-сайте. Отличное место! Но мой литагент против.
— В книге "Бродский среди нас" есть приложение: список книг, изданных "Ардисом" с 1971 по 1996 год. От протопопа Аввакума, Аксенова и Ахматовой до Цветаевой, Шестова, Эрдмана. Фантастический перечень имен и названий, издания на русском языке и переводы на английский. На чем в русской литературе к этому моменту остановились американцы?
— "Тихий Дон" и "Доктор Живаго". Всё. Они не знали Серебряного века, не знали послереволюционных поэтов и писателей, их в Америке не издавали, не считали, что это будет хороший бизнес. Когда мы перевели Мандельштама, Ахматову, Гумилева — это был большой удар по невежеству.
— Главные — для вас — книги "Ардиса"?
— Трудный вопрос. Бродский — конечно. Открытие Саши Соколова. Набоков — мы его обожали, дружили. Переводы Булгакова, Аксенова, Искандера, Битова, могу назвать десятки имен… Мой ответ, возможно, удивит. Скажу не про книги, их так много, а про два самых значимых для меня момента. С точки зрения эмоций самые главные для меня — "Воронежские тетради" Мандельштама и портрет Сергея Есенина на книжной ярмарке в Москве в 1977 году.
"Воронежских тетрадей" как отдельной книги никогда не было. Я чувствовала: Мандельштам хотел, чтобы она существовала. Я это сделала. Поехала в Россию, лично книгу Надежде Яковлевне передала и — увидела ее реакцию. Это для меня был один из самых важных моментов в жизни. Потому что это утерянная библиотека русской литературы, это не только книги, которые уничтожены, это и книги, которые не состоялись.
Второй главный момент не очень связан с литературой. Мы приехали на Московскую книжную ярмарку в 1977 году. Привезли "Лолиту" — я ее скрывала от цензоров. Тогда первый раз увидели обычного читателя. Мы знали писателей, знали элитарных читателей, но мы не знали обыкновенных людей. Представьте: к нашему стенду на выставке по нескольку часов стоят люди. Не ради Набокова. Они слышали, что есть одна книга — биография Есенина, с фотографиями, на английском языке.
У них лица людей, которые никогда не были в книжных магазинах. Они не смотрят на другие русские книги, они смотрят только на эту англоязычную биографию Есенина. Листают, рассматривают фотографии, особенно последнюю: она никогда не публиковалась у вас. Это Есенин сразу после смерти, со шнурком вокруг шеи. Я подумала: "Они знают, кто их поэт!" Мы говорим: "Мандельштам" или "Бродский", а надо думать о Есенине. Они его знают, знают, что он их поэт.
…Интеллигенты в Москве меня не очень поняли тогда, между прочим. Но как те люди смотрели на фото Есенина — это я на всю жизнь запомню! Вот мои моменты.
— Вернемся к "Бродскому среди нас". Как бы герой отнесся к этой книге?
— Думаю, плохо. Ненаписанным осталось так много! Тут в книге, наверное, процентов 8—10 того, что могло быть.
Причем это была подсознательная работа. Вещь приняла собственную форму.
Я даже не всегда могла повлиять на эту форму. Некоторым небольшим эпизодам достались целые страницы, другие события, вроде бы значимые, интересные, уместились в несколько абзацев. Что-то всплывало и становилось важным: детали, слова… Почему? Не могу объяснить.
— Во время работы над книгой вы вели внутренний диалог с Бродским?
— Еще как!
— Он же понимал, не мог не понимать: вспоминать будут, это неизбежно. И что настанет время, когда он точно не сумеет запретить, повлиять.
— Иосиф думал, что сможет контролировать оттуда.
— ??!
— Да! Он, мне так кажется, думал, что сможет. Я до сих пор не могу говорить о нем в прошедшем времени. Для меня он есть, он живой! Иосиф очень трогательная фигура: он мог быть таким милым — и совсем иным… В нем есть кураж, огонь, есть очень много честных вещей, замечательных вещей. И — стойкость.