Николь Краусс — жена Джонатана Сафрана Фоера, автора "Полной иллюминации" и "Жутко горомко и запредельно близко" (с посвящением "Николь, воплощающей мое представление о прекрасном"), великих, без преувеличения, романов современности. С трудом представляю, как двум даровитым писателям удается вот уже на протяжении десяти лет уживаться вместе, но книги в двух соседних кабинетах у них получаются редчайшие — и, конечно, похожие, каким-то поразительно глубоким пониманием связи одной маленькой, нескладной человеческой судьбы с судьбой народа и даже мира; вообще, ощущением масштаба: ты будто способен, благодаря сверхточной оптике автора, рассмотреть, как мельчайшие царапины на письменном столе одинокой нью-йоркской писательницы становятся частью громадного космического узора, где войны, истребления народов, перемещения с континента на континент и личные маленькие беды и потрясения — все переплетено неразрывно, все прорастает из века в век. Любимый прием Краусс и Фоера — истории непроговоренностей, невозможности объяснить: как дедушка Оскара в "Жутко громко и запредельно близко" всю жизнь пишет письма сыну, которого оставил до рождения, чтобы потом, после того, как сын погибнет в трагедии 11 сентября, разыскать его могилу и наполнить пустой гроб неотправленными этими письмами, так у Краусс муж одной из героинь только после ее смерти, прожив с нею сорок лет, узнает, что у нее, оказывается, был ребенок, которого она отдала на усыновление и никогда о нем не говорила, и едет его разыскивать, а отец другого героя, Дова, часами беседует с ним в своем воображении, тщась объяснить, почему они воюют с детства, почему всю жизнь он так его раздражает, а на деле они живут в одном доме и едва ли словом друг с другом перекидываются за день. Помимо всего этого — черной тени истории XX века на каждой, на первой взгляд весьма благополучной, маленькой жизни, жгучего желания побороть, превозмочь проклятие молчания, немоты, разрушающее семьи, одной детали, способной сшить в единое целое четыре, казалось бы, ничем между собой не связанные сюжета, "Большой дом" замечателен глубоким и точным описанием того, что на самом деле представляет собой работа писателя и как в действительности выглядит пресловутый творческий кризис: проще говоря, какой это лютый ад. Как в голове у человека, призванного создавать тексты, цепи смыслов, замыкает, а ломается сразу — мир. Как по сравнению с тем, что ты не способен больше писать, малы и несущественны все остальные твои несчастья, будто писать — это принадлежать миру (и Богу), быть с ним одним целым, а перестать — это оглохнуть, оказаться в полной изоляции. "Большой дом" еще и о детях, о том, как страшно им становиться заложниками родительских страхов и травм; о том, что нерешенные проблемы кочуют из поколения в поколение, пока, наконец, кто-то смелый не решится нарушить больной ход вещей и все распутать/рассказать/простить/попросить прощения, — как раз тогда, когда уже слишком поздно. И несмотря на то, что это горькая книга, в ней много подлинной, детской завороженности красотой и радостью бытия, логикой его законов, одинаковых для всех, надеждой, что ли. Она о непростом пути каждого измученного сознания к освобождению; о том, как жутко покидать собственную годами насиженную зону комфорта, чтобы хоть что-то сдвинуть с мертвой точки, но — необходимо. Главное — в какой-то момент все же отважиться, чтобы не опоздать.
