Последняя беседа с Яном Карским
Ян Карский (1914-2000) — довоенный дипломат, во время войны — узник советских лагерей, затем — легендарный курьер, осуществлявший связь между польским подпольем и эмигрантским правительством в Лондоне; в ходе встреч в 1942 с президентом США Ф.Д.Рузвельтом, членами английского правительства и др. первым передал на Запад достоверную информацию об уничтожении евреев и о концентрационных лагерях на территории Польши. После войны жил в США и преподавал в американских университетах.
О Лодзи и о матери
Я родился в доме 71 по улице Килинского в 1914 году. Город называли "красной Лодзью". Тогдашний "отец города" Бронислав Земенцкий были личностью легендарной — пилсудчик, социалист, радикал-общественник. Он был близко связан с Пилсудским и говорил, что они доехали вместе до остановки "Независимость", где Пилсудский вышел, а Земенцкий поехал дальше, до остановки "Социальная справедливость" — что бы это ни значило. В городе о нем говорили, что он все еще сидит в этом трамвае и до своей остановки так и не доехал.
Лозунг социальной справедливости был весьма популярен в гимназии имени маршала Пилсудского, где я учился. Но, прежде чем туда попасть, я получил домашнее образование — по программе моей матери Валентины Козелевской, урожденной Гуравской. Старшие братья и сестры уже жили отдельно, и я был у матери единственным подопечным. Дипломов у нее никаких не было, но было мировоззрение, которое меня невероятно привлекало. Во-первых, она боготворила Пилсудского, которого иначе, как "отцом нации", не называла. Мать была по-своему глубоко религиозна: она считала, что Бог для всех один, только по-разному являет себя разным людям. Поэтому в мире существуют различные религии, церкви, обряды, но Бог — общий. В связи с этим она исповедовала огромную терпимость и горячо уверяла, что Бог требует от нас, чтобы мы были терпимыми по отношению к другим.
Я помню Лодзь такой, как ее показал Вайда в фильме "Земля обетованная". Превосходный фильм. Вайда воссоздал Лодзь действительно такой, какой я ее помню со школьных времен. Этот театр, эти фабриканты, эта роскошь — нередко в дурном вкусе... Ну и сами результаты труда: город практически возник за каких-нибудь 10-15 лет. Пришли тысячи людей — в основном евреи и немцы — и из ничего создали Лодзь.
О себе и о 1939 годе
В гимназии я был, что называется, зубрилой — только учился и учился. Уже тогда я мечтал, что стану дипломатом и буду представлять свою страну. Я нисколько не сомневался, что Польша — одна из крупнейших европейских держав. Когда сейчас я об этом вспоминаю, то прихожу к выводу, что был невероятно глуп. Весь набор польских бредней сидел у меня в голове.
Помню, когда я потом уже служил в МИДе, как возмущались чиновники англичанами и французами: вот идиоты, Гитлер их за нос водит, устраивает парады с танками, а ведь танки-то — картонные! Наша разведка доподлинно знает, что они картонные. Мы, поляки, гениальный народ — мы все знаем.
На войну я отправился с "Лейкой" — чтобы фотографировать генералов, когда мы уже будем в Берлине. Какой же я был дурак! За два-три дней я стал нищим: немытый, вонючий, без гроша в кармане. Продал "Лейку", потом хотел продать именную саблю. Пошел в лавку и говорю: "Так, мол, и так, у меня нет денег, а есть хочется. Эта сабля — историческая реликвия, на ней подпись президента. Пожалуйста, купите. Когда кончится война, я вернусь и выкуплю, а если погибну, то ее любой музей с радостью приобретет". Ответ лавочника я до сих пор помню, слово в слово: "Выбросьте эту чертову гадость в канаву. Как бы беды не накликать".
О Миколайчике, Циранкевиче и других
Миколайчик был человек тяжеловесный, толстый, простой, необразованный, но необычайно трудолюбивый и упорный. Приехал во Францию — сразу стал учить французский язык, приехал в Англию — английский. Сикорский просидел во Франции 13 лет, а языка так и не выучил. Поляки об этом ничего не знают. Миколайчик был самоучкой, а кроме всего прочего — реалистом: у него не было иллюзий. В отличие от Соснковского, Андерса , а также и Сикорского. У них важную роль играл не только анализ политической ситуации, но и личные амбиции. Например, Андерс утверждал, что он наверняка знает, что дело дойдет до войны между США и Россией. Миколайчик этого не утверждал, он был реалистом. Некоторые говорят: "Ах, если бы Сикорский не погиб, то вся послевоенная Польша выглядела бы иначе". Чепуха! Если бы Сикорский не согласился на уступки, на которые пошел Миколайчик, то американцы или французы обнаружили бы документы, неопровержимо доказывающие, что Сикорский всю жизнь был фашистом и что доверять ему поэтому нельзя. Говоря объективно, в июле 1944 г. для независимой Польши места не было. Красная армия в погоне за немецкой дошла до границ довоенной Польши. Поляки ожидали, что в этот момент Сталин направит польскому правительству меморандум или нечто подобное:, позвольте мне перейти границу Польши, поскольку это ваша страна. Полная чепуха!
Миколайчик был простой мужик, война застала его, когда он пахал свою малую землицу.
Циранкевич был человек образованный, выдающегося ума. Разница в культурном уровне между ними была огромная. Разумеется, надо провести различие: Циранкевич какого периода своей жизни? Я знал его еще до Освенцима. У меня нет ни малейшего сомнения, что в то время Циранкевич был умнейшим поляком, с которым мне довелось встречаться и в Лондоне, и в Польше. Умный, блестящий, мудрый, спокойный, умеющий смотреть вперед — крупнейший государственный деятель. Миколайчика я знал очень хорошо. Я ему доверял, он платил мне тем же. Похожее отношение у меня было и к Циранкевичу, но вот карьеры у них сложились, прямо скажем, по-разному.
Миколайчика я считаю мучеником, политическим мучеником "польского дела". Он пожертвовал собой. Если бы он не вернулся в Польшу (а его все в эмиграции за это критиковали), то на страницах истории (советской, английской, американской) было бы написано, что поляки всегда вели себя глупо: соглашение было возможно, но эти упрямые поляки не желали разговаривать с маршалом Сталиным. Вернувшись в Польшу, Миколайчик доказал: мы сделали всё, абсолютно всё возможное, мы пожертвовали даже своей честью, своей безопасностью. Миколайчику обещали, что он будет премьер-министром, он принял пост вице-премьера, он рисковал тюрьмой, чтобы засвидетельствовать перед историей: мы сделали всё, чтобы сохранить хоть какую-то независимость. В этом и заключается величие роли Миколайчика. Тогда, в 1945 г., он действительно был вождем польского общества. Польское общество проиграло войну, и Миколайчик проиграл войну.
О Катыни
В апреле 1943 г. я был в Лондоне, когда разразился катынский скандал. Я тогда ежедневно встречался с самыми влиятельными людьми Англии, и все интересовались тем, что делается в Польше. Каждый англичанин, с которым я виделся, говорил: "Знаешь, Карский, может, на этот раз немцы говорят правду, может, это действительно русских рук дело". И сразу после этого каждый из них официально заявлял: "Только вы, поляки, можете быть такими идиотами, чтобы досаждать Сталину. (Тогда ведь еще не было второго фронта). Красная армия — спасительница человечества, а вы осмеливаетесь критиковать Сталина! Только польская сволота может так поступать!" Так говорили те же самые англичане, которые только что утверждали, что немцы не лгут по поводу Катыни.
О Катастрофе
Евреи жили в жутких условиях. У них не было собственного государства, не было регулярных вооруженных сил, не было международного представительства. Они были вынуждены полагаться на третьих лиц, а те были им симпатичны или нет. Карский, надо полагать, был симпатичен, а другие — нет. И если бы официально было объявлено, что военная доктрина будет включать в себя такую цель, как спасение евреев, то Сталин бы взбесился: "Вот гады, все эти черчилли, рузвельты и прочая сволочь! Мы тут сражаемся, миллионы людей бросаем в бой, а эти бездельники даже второго фронта не открывают! И еще нагло заявляют, что защищают евреев, а о русском народе и словечка не пискнут!" Делать что-то в защиту евреев было просто невозможно. Английская и американская разведки прекрасно знали, что происходило с евреями. Наверняка они им сочувствовали, переживали, даже жалели их — но это была всего лишь второстепенная проблема, не имевшая никакого военного значения. Это была война, где гибли миллионы людей и надо было спасать все человечество. А какие-то там евреи? Кому до этого было дело?
О наших границах
До самого конца я верил, что правительство соорудит нам хоть какую-то Польшу. У меня не было ни малейшего сомнения, что Тернополь, Львов, Вильно нужно списать в убытки, и упираться в этом вопросе было бы просто провокацией. И еще одно, о чем поляки не хотят помнить: не было ни одной англо-американской конференции, посвященной западным границам Польши. Англичане и американцы, наоборот, протестовали: нельзя отдавать Польше эти огромные территории на Западе. Границу на Одере-Нейсе мы получили только по милости Сталина. Он не уступал и настаивал: полякам это полагается. Разумеется, у Сталина были свои планы — он хотел поссорить немцев с поляками на вечные времена. Но западные границы нам обеспечил. И Черчилль, и Рузвельт — все протестовали: "Это просто абсурд — давать Польше границу на Нейсе!" Черчилль кричал: "Я не собираюсь кормить этого польского гуся, он подавится этими территориями!" А Сталин повторял: "Полякам это полагается, они страдали, они сражались". Так что благодаря Сталину у нас такие западные границы.
О встрече с Тувимом
Меня отправили с секретной миссией в США. Профессор Станислав Кот, который тогда был министром информации, поручил мне заодно встретиться с Тувимом, который жил под Нью-Йорком. Кот узнал, что Тувим на каком-то публичном собрании выступал в весьма левом духе, а потом опубликовал статью в прокоммунистической газете. А в то время он получал постоянное пособие от лондонского правительства. Кот сказал мне: "Передайте Тувиму, что правительство у него пособия не отберет, что бы он ни сделал. Это большой поэт, у него доброе сердце. Расскажите ему, как страдает польский народ, что вытворяет Россия, какие у нас на родине гонения. Скажите ему, чтобы он немножко сдерживался. Пусть он о нас — об эмиграции, о правительстве — тоже не забывает". Я отправился к Тувиму и передал то, что сказал Кот. А Тувим оскорбился: он, мол, польский поэт, и для него границы не так уж и важны. Бело-красный флаг, или весь красный, или весь белый — это для него не имеет особого значения. А потом написал: "Моя родина — польский язык".
О патетике и о поляках
Я уже старый человек и перерос всю эту патриотическую риторику. Пришло время посмотреть на все эти вещи честно. А поляки во многих вопросах лицемерят. Особенно если речь идет об их благородстве, самоотверженности, их вкладе в войну: мол, без поляков союзники бы войну наверняка проиграли. Не надо преувеличивать, take it easy.
О 1989 годе
Впервые в истории Польши случилось то, что произошло в 1989 году, — случилось чудо. Да поляки должны Господа Бога благодарить, обниматься и друг другу в ноги кланяться. Ни один дом не пострадал, ни единого человека не убили — а такой перелом наступил. Один строй сменился другим. А сегодня люди выступают с упреками, что-де не проводят различия между хорошими поляками и плохими. Чепуха какая! Я вот живу в Америке, и с моей точки зрения высшую награду — орден Белого Орла — должны получить и Валенса, и Ярузельский, и Кищак. Все они вместе осуществили перелом без кровопролития. И слава им всем, и хвала — и левым, и правым. Наконец-то, впервые в истории Польши, поляки проявили разум, доказали, что умеют уважать собственную кровь.