"Лживая взрослая жизнь": Элена Ферранте о новом романе, эмансипации, Неаполе и болезненном прошлом
Одна и самых загадочных и одновременно популярных современных писательниц Элена Ферранте выпустила свой новый роман — "Лживая взрослая жизнь". Она не общается с журналистами (более того, есть версия, что за этим псевдонимом скрывается совершенно другой человек), но к выходу книги ответила на вопросы, которые пришли ей от издательств со всего мира. В России право на публикацию ответов Ферранте получил только Forbes Woman
В начале сентября в 36 странах мира выходит новый роман Элены Ферранте "Лживая взрослая жизнь" в издательстве Corpus. Автор нашумевшего "Неаполитанского квартета", одна из самых загадочных писательниц мира, которая тщательно сохраняет инкогнито и не общается с прессой, накануне премьеры дала необычное коллективное интервью. Издатели из каждой страны прислали Элене Ферранте по одному вопросу (причем не от журналистов, а от переводчиков, библиотекарей и книготорговцев), писательница ответила на них — и получился интересный разговор о новом романе и лжи, о женской независимости и коронавирусе, о колоритном Неаполе, писательском творчестве и языке.
"Лживую взрослую жизнь" Forbes Life еще зимой включил в список самых ожидаемых романов года. После нашумевшего "Неаполитанского квартета", запустившего по миру лихорадку Ферранте (#ferrantefever), это первый новый роман писательницы.
"Лживая взрослая жизнь" — роман о взрослении, о том периоде превращения девочки-подростка в молодую женщину, который Ферранте так точно описала в "Моей гениальной подруге". Только здесь на становление личности в большей степени влияет не столько выстраивание отношений с ровесниками и окружающим миром, сколько болезненное расставание с детскими иллюзиями и новое, горькое знание о своих близких.
Часть карт Элена Ферранте раскрывает в первой же фразе романа: "За два года до того, как уйти из дома, отец сказал маме, что я совсем некрасивая". История главной героини и рассказчицы Джованны начинается в тот день, когда двенадцатилетняя девочка, любимая папина принцесса из счастливой профессорской семьи слышит, как отец — защитник и герой - вполголоса говорит матери: "При чем тут переходный возраст, она становится похожа лицом на Витторию". Имя тети Виттории в семье практически нарицательное, в глазах девочки она воплощение всех недостатков и пороков, поэтому слова отца для Джованны сопоставимы с ядерным взрывом. Привычный розовый мир дает трещину, и, чем пристальнее Джованна всматривается в нее, тем очевиднее становится, что взрослая жизнь состоит из лжи и что сама она, взрослея, будет играть по этим же правилам.
"В этом романе есть все, что мы так любим у Элены Ферранте, - рассказала Forbes переводчица Анна Ямпольская, - непредсказуемый, почти детективный сюжет, прекрасный и сумасшедший Неаполь. А еще редкое умение с предельной искренностью и отстраненностью, как на приеме у психолога, проговорить вместе с героиней ее историю, позволив ей и читателям открыть в самих себе то, о чем они раньше не догадывались".
Что подтолкнуло вас написать роман "Лживая взрослая жизнь"? Вы считаете, что взрослые привыкли лгать о своей жизни? Лгать другим, своим детям и даже самим себе?
Дина Борге, книжный магазин "Norli Nye Sandvika", Норвегия
В детстве я была вруньей, меня за это часто наказывали. Лет в четырнадцать, после бесконечных унижений, мне захотелось вырасти и перестать врать. Но постепенно я обнаружила, что если моя детская ложь была плодом богатого воображения, взрослые, которые вроде бы были против лжи, лгали самим себе и другим как ни в чем не бывало. Словно ложь – важный инструмент, позволяющий придать себе вес, цельность, выдержать сравнение с окружающими людьми, стать авторитетом для детей. Что-то из этих подростковых впечатлений легло в основу истории Джованны.
Мне бы хотелось знать, можно ли воспринимать голос Андреа (отца героини. — Forbes Woman) в романе "Лживая взрослая жизнь", на который так остро реагирует Джованна, как эхо размышлений Эммы Бовари о ее дочери ("На редкость некрасивый ребенок!"). В книге интервью и писем "Раздрай" вы говорите о том, что вам хотелось использовать эти слова в собственном тексте, чтобы почувствовать их вес, понять, могла ли так сказать женщина.
Маргарида Периквита, переводчица, издательство "Relogio d’Agua", Португалия
Верно. Но дело не только в литературной преемственности. Сама я в подростковом возрасте долго воспринимала слова Эммы как относящиеся и ко мне тоже. Я спрашивала себя: наверное, будет ужасно, если не только моя внешность, но и некоторые черты моего характера окажутся неприятными – в первую очередь для моих родителей. Джованне все же удается справиться со смятением, которые вызывают у нее эти слова героини Флобера, помноженные на мою собственную тревогу. Что же касается того, могло ли на самом деле прозвучать подобное восклицание – "На редкость некрасивый ребенок!" — даже из уст столь легкомысленной матери, как Эмма, я так и не нашла ответа на этот вопрос. Я вложила эту фразу в уста отца героини, но ведь мать Джованны не возмущается, не пытается ему возражать.
В романе происходит столько событий, начинается он со слов, которые прозвучали и которые уже нельзя стереть, причем Джованна в это время особенно ранима, как и все подростки... Есть ли что-то, что заставляет вас возвращаться назад и беседовать с собой-подростком? Что-то, что в прошлом могло направить вашу жизнь в другое русло, придало бы вам уверенности, подтолкнуло бы раньше совершить какой-то поступок или, наоборот, уберегло бы от шагов, о которых вы сегодня жалеете…
Флер Синклер, книжный магазин "Seven Oaks Bookshop", Севенокс, Великобритания
Если говорить о нашей повседневной жизни, чего в ней только не было. Особенно в подростковом возрасте: тогда время для меня словно остановилось, все казалось беспросветным. Когда я стала взрослой, я никогда не говорила подросткам — даже тем, кто выглядел счастливым, — "как тебе повезло". Мне кажется, что чем раньше закончится подростковый возраст, тем лучше. Но писать о нем необычайно интересно. Боюсь, что подростковый возраст в той или иной мере присутствует во всех книгах, в любом рассказе, потому что это возраст грома, молнии, гроз и бурь. Ты почти девочка и ты почти взрослая, твое тело никак не решается расстаться с одной формой и принять другую. Кажется, что и в языке для тебя нет правильной интонации: ты разговариваешь то как ребенок, то как взрослая женщина, и в обоих случаях тебе стыдно. Прошлое не изменить. Но когда ты пишешь, подростковый возраст воспринимается как нечто бесконечно радужное. Каждый фрагмент находит свое место и внезапно внутри повествования обретает достоинство, наполняется смыслом. Когда ты пишешь, этот застывший, удушливый возраст, каким он видится с корабля взрослой жизни, превращается в поток, беспрерывно изменяется, обретает значение.
В ваших предыдущих романах на законное признание интересов женщины на ее эмансипацию уходили десятилетия, если не целая жизнь. В этом романе Джованне удается преодолеть ограничения и привычную рутину за небольшой отрезок времени, что поразительно. Это исключительный случай или это связано со сменой поколений, иначе говоря, ожидания и усилия наших матерей помогли нам стать сильнее?
Кинга Юлия Кирай, переводчица, издательство "Parks Publishing", Венгрия
Джованна очень далека от Лилы и Лену. Она получила хорошее, нерелигиозное, сверхдемократическое воспитание. Ее родители, работающие преподавателями, ожидают, что дочь вырастет высокообразованной, свободной и независимой женщиной, для них это престижно. Но малозначительное событие нарушает заранее намеченные жизненные планы, девочка начинает ощущать себя испорченным плодом, созревшим в насквозь лживой среде. В отчаянии она пытается порвать с данным ей воспитанием, вернуться к ясной и незамутненной правде живого тела. Лену и Лила также хотят расстаться с местом, где они выросли, но им приходится с огромным трудом выковывать инструменты, которые помогут избавиться от нищеты в прямом и переносном смысле, в то время как у Джованны эти инструменты есть с самого начала, она обращает их против того самого мира, который ей их подарил. Когда она поднимает бунт, у нее уже есть нужные орудия, поэтому она действует быстрее и решительнее. Однако разрушить порядок внутри собственного тщательно выстроенного "я" — опасная затея. Невозможно меняться, стремясь обрести себя новую, подлинную, не рискуя окончательно себя потерять.
На ваш взгляд, до какой степени можно "расстаться с Неаполем", заново "создать" себя вдали от родных мест, от предуготованной с рождения судьбы?
Эсти Брезнер, книжный магазин "Ádraba", Иерусалим, Израиль
Для начала я хочу подчеркнуть, что уехать вовсе не означает предать свои корни. Наоборот, нужно уехать, чтобы понять, откуда ты родом, использовать это как фундамент для дальнейшего роста. Странствуя по миру, мы превращаем самих себя в битком набитые склады. Новые материалы начинают давить на те, что лежат внизу, соединяются с ними, изменяют их. Мы сами разрываемся между разными образами жизни, то обогащая свою личность, то обедняя ее, удаляя какие-то составляющие. Но родные места для нас неизменно важны. Они как фон, на котором разворачивается наш первый опыт, на котором мы оттачиваем взгляд, воображение, учимся выражать себя. И чем крепче этот фон, тем разнообразнее опыт, который мы получаем в других местах. Неаполь не стал бы для меня "единственным" городом, если бы я достаточно рано не поняла, оказавшись в других местах, сталкиваясь с другими людьми, что только в Неаполе я робко начала заявлять о собственном "я".
В романе "Моя гениальная подруга" одно из ключевых слов — "обрезка" ("smarginatura"). Как вы написали, у Лилы возникало странное "… чувство, будто она, нарушая привычные границы, на доли секунды вселяется в другого человека, или предмет, или число, или слог". Можно ли сказать, что и Джованна испытывает почти то же самое, практически она живет с этим чувством после того, как спадает призрачная пелена совершенства, которой окутана в начале книги ее семья, и Джованна словно вселяется в новую себя?
Деметра Дотси, переводчица, издательство "Edizioni Patakis", Греция
Пожалуй, сейчас, отвечая на ваш вопрос, я с вами соглашусь. Только не стоит забывать, что у Лилы это телесная реакция, своего рода патология. Она называет "обрезкой" нечто вроде землетрясения, эпицентр которого – точка, в которой неожиданно нарушается работа всех пяти чувств. Мне кажется, что Джованна ближе к Элене: когда Элена пишет, она использует слово, которое употребляла Лила, подчеркивая его метафорическое значение. Для Элены "обрезка" — совершить над собой усилие, вырваться за пределы своего квартала, перейти границы, стать кем-то другим, а потом кем-то еще, порвать окутывающую все пелену, страдая от этого и гордясь этим. Лила физически не справляется с симптомами, которые она испытывает: они настолько сильные, что она заболевает. Элена и Джованна словно "вселяются" в метафоры, а метафоры не причиняют такой боли.
Для Лилы и Элены оказывается очень важным знакомство с книгой "Маленькие женщины". Какие еще литературные персонажи нравились вам в подростковом возрасте, кто из них на вас повлиял?
Штефани Хетце, книжный магазин "Dante Connection", Берлин, Германия
Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы составить длинный и, вероятно, скучный список. Скажем так: я проглатывала романы, главные героини которых были очень несчастны, они жили в несправедливом и жестоком мире, порой они поступали дурно, например изменяли мужу, иногда им являлись призраки. Между двенадцатью и шестнадцатью годами я жадно искала книги, в названии которых присутствовали женские имена: "Молль Флендерс", "Джейн Эйр", "Тесс из рода д’Эрбервиллей", "Эффи Брист", "Мадам Бовари", "Анна Каренина". Но больше всего я читала и перечитывала "Грозовой перевал" Эмилии Бронте. До сих пор я считаю, что это выдающаяся книга, в ней удивительно рассказано о любви, о том, как смешиваются добрые и плохие чувства. К персонажу Кэтрин я периодически возвращаюсь. Когда я пишу, это уберегает от опасности создавать чересчур слащавые женские персонажи.
По сравнению с женскими персонажами "мужчины Ферранте" выглядят достаточно незамысловатыми и однообразными. Есть ли среди мужских персонажей тот, кого вы воспринимаете как положительную фигуру на фоне других, тот, к кому вы особенно привязаны?
Ким Джи-ву, переводчица, издательство "Hanglisa Publishing", Корея
Энцо. Мне нравятся мужчины, сила которых проявляется в том, что они незаметно облегчают твою жизнь. Немногословные, не сюсюкающие, не ждущие благодарности. Мне кажется, что по-настоящему понять женщину — наивысшее проявление мужского ума и способности любить, а это редко встречается. Я не имею в виду грубых, склонных к насилию мужчин, которые в последнее время выступают в роли вульгарных агрессоров в социальных сетях или на телевидении. Давайте поговорим о других, хорошо воспитанных мужчинах, наших товарищах по работе и учебе. Большинство из них по-прежнему относится к нам как к милым зверушкам, на которых обращают внимание, только когда хочется поразвлечься. Меньшинство мужчин поверхностно усвоило роль "друзей женщин", они пытаются тебе объяснить, как поступать, чтобы спастись, но как только ты объясняешь, что вполне способна спастись сама, налет цивилизованности исчезает и перед тобой предстает прежний мелочный, невыносимый мужчина. Нет, во всех отношениях наши "мужественные" воспитатели сами нуждаются в перевоспитании. Пока что я доверяю одному Энцо, терпеливому спутнику Лилы. Конечно, может так случиться, что и такой мужчина, как он, в один прекрасный день устанет и уйдет, но, по крайней мере, о нем останутся приятные воспоминания.
Неаполь никого не оставляет равнодушным, в нем много хорошего и много плохого, этот город – главный герой ваших романов. В романе "Лживая взрослая жизнь" Неаполь поделен на два мира -верхний и нижний. Вы попытались как-то связать между собой эти два микрокосмоса?
Чен Ин, переводчица, издательство "Shangai99", Китай
Мне всегда нравилось противопоставление "верх – низ". Несколько упрощая, можно сказать, что "подниматься, спускаться, катиться кубарем вниз, опять подниматься" — глаголы, вокруг которых выстроены почти все мои истории. Вы отметили, что в центре моей последней книги пролегает линия "верх-низ". Меня к этому подтолкнула сама топонимика города. В Неаполе на самом деле есть район, который расположен на холме и называется "Rione Alto", то есть "верхний район". Чтобы попасть туда, нужно подняться по узкой улочке — виа Сан-Джакомо-деи-Капри. Мне показалось любопытным, что отец Джованны, Андреа, поселился вместе со своей семьей в этом районе и попытался даже при помощи нового адреса порвать со своим "низким" происхождением. Его дочь Джованна во время подросткового бунта обнаруживает, насколько искусственны границы, которые провел ее отец. Она нарушает установленный им порядок, соединяет низкое и высокое, превращая саму себя в пространство, где сталкиваются противоположности, где соединяются красивое и безобразное, новое и старое, утонченное и грубое, словно высмеивая маниакальное желание своего выбившегося в люди отца четко все разграничивать.
Неаполь – один из главных героев ваших книг, включая роман "Лживая взрослая жизнь". Чем является для вас этот город, его пейзажи, его жители, его язык? По поводу языка: вам никогда не хотелось последовать примеру Андреа Камиллери, действие книг которого часто происходит на Сицилии, и придумать особый язык, смешав литературный итальянский с неаполитанским диалектом?
Анна Ямпольская, переводчица, издательство "Corpus", Россия
Неаполь – непростой город, его невозможно свести к литературному или социологическому определению. Я ощущаю его своим городом, городом моих предков. В нем словно течет долгий поток событий — моего личного опыта и опыта других людей, которые вместе со своими голосами живут в моей памяти. Со своими голосами — это важно. Невозможно представить себе Неаполь без звучания его диалекта. Он присутствует на всех ступеньках социальной лестницы. Я знакома с очень состоятельными и с очень образованными людьми, знающими несколько языков и тем не менее во всех ситуациях использующими неаполитанский – как плебейские его варианты, так и невероятно изысканные литературные формы. Однако мои отношения с диалектом никогда не были хорошими – как с его грубой формой, так и с самой утонченной. На то много причин, упомяну одну, которая, возможно, включает все остальные. Но сначала расскажу о том, что долго меня терзало. Когда я училась в школе, мне часто задавали сделать перевод на итальянский с латыни и древнегреческого или, к примеру, перевести на современный язык сотню стихотворных строк XVI века. Если я торопилась, заданий было много, я не успевала их сделать, порой мне становилось плохо: я начинала воспринимать языки как поток голосов, которые накладываются друг на друга и звучат сквозь столетия — нечто вроде театра у меня в голове, мертвые и живые говорили хором, и гул их голосов лишал меня сил. Теперь со мной такого уже не бывает, но с неаполитанским все осталось как прежде, причем куда ярче, чем в школьные годы. У неаполитанского такая звуковая мощь, такая разрушительная эмоциональность, что жалко было бы запирать его в рамках алфавита, как тигра в клетке. Когда я пишу, я за ним наблюдаю, не подпускаю близко, обращаюсь с ним осторожно. При этом я полностью исключаю его ироническую-патетическую-сентиментальную-добродушную тональность. Я предпочитаю агрессивный, саркастичный диалект, представляющий угрозу для женщин, о которых я рассказываю.
В ваших романах важную роль играет неаполитанский диалект. Вероятно, для многих персонажей естественно было бы говорить на диалекте, однако он редко присутствует в явном виде, чаще он передан при помощи итальянского с диалектальной окраской. Можно ли сказать, что вы порой осуществляете "перевод", слыша голоса персонажей на неаполитанском и переводя их на итальянский?
Марчелло Лино, переводчик, издательство "Intrinseca", Бразилия
Конечно, но это вынужденный перевод, вызывающий недовольство. Чтобы стало понятнее, напомню о природе моих женских персонажей – тех, от лица кого ведется повествование. В моих книгах "голос" рассказчицы – это голос женщины родом из Неаполя, она хорошо знает диалект, образована, однако она давно живет в другом месте и у нее есть веские причины для того, чтобы воспринимать неаполитанский как язык, связанный с насилием и с чем-то малопристойным. Я взяла слово голос в кавычки, потому что это не голос, а то, что написано. Делия, Ольга, Леда, Элена явно или нет ведут "письменный рассказ", при этом они используют итальянский, который создает некий языковой барьер между ними самими и их родным городом. Скажем так: все они в разной степени создали язык бегства, эмансипации, роста, сознательно отделив себя от диалектальной среды, в которой они сформировались в детстве и юности и в которой они страдали. Но их итальянский очень хрупок. А диалект – эмоционально крепок, в кризисных ситуациях он навязывает себя, проникает в стандартный язык, выходит наружу во всей своей жестокости. В общем, когда в моих книгах итальянский отступает и принимает диалектальную окраску, это означает, что и на уровне языка прошлое и настоящее тревожно, болезненно переплетаются. Как правило, я не пытаюсь имитировать диалект: мне хочется, чтобы он воспринимался как извержение гейзера.
Многие герои ваших романов, становясь взрослыми, уезжают из родного города. В какой мере расставание с Неаполем может повлиять на развитие персонажа?
Иева Мазейкайте, переводчица, издательство "Alma Littera", Литва
Уехать – это важно, но это еще не все. Лену уезжает, Лила никогда не расстается с Неаполем, но обе развиваются, их жизнь наполнена событиями. Как я говорила, мне близок выбор Элены. Не стоит бояться перемен, все "иное" не должно нас пугать. Но и остаться не кажется мне ошибкой, главное – запирая себя навсегда в каком-то пространстве, но обеднять собственное "я". Мне нравятся люди, готовые переживать опасные приключения, пусть даже им нужно всего лишь пройти от начала и до конца улицу, на которой они родились. Лилу я представляла себе именно такой.
Вы отождествляете себя с кем-нибудь из главных героев "Неаполитанского квартета" или нового романа?
Моника Линдквист, книжный магазин "Akademibokhandeln", Швеция
Я дам банальный ответ: во всех персонажах, в том числе мужских, есть кое-что от меня. Иначе нельзя. Мы достаточно много знаем о чужих телах, но единственная знакомая нам внутренняя жизнь – наша собственная. Поэтому довольно просто научиться смотреть и подмечать выразительные жесты, гримасы, особенности походки, манеру говорить, красноречивые взгляды. А вот попасть в голову другого человека невозможно: писатель рискует все упростить, словно руководствуясь учебником по психологии, и это печально. У нас есть только собственная голова, найти в ней правду, при помощи которой мы можем оживить выдуманных героев, — непростая задача. Внутри нас спрятана целая толпа, и каждый в ней что-то громко говорит, все слова перемешиваются из-за криков и всеобщей путаницы. Поэтому в литературе описание чужой внутренней жизни неизбежно оказывается не очень удачным (слишком прямолинейным, слишком гладким, слишком логичным) результатом изнурительного самоанализа, которому помогает живое воображение. Вы спросили меня о персонаже, с которым я себя отождествляю… Поскольку я стараюсь давать по возможности исчерпывающие ответы, признаюсь Вам, что в данный момент мне нравятся отдельные черты тети Виттории из романа "Лживая взрослая жизнь". Это не я, но я рада, что создала этого персонажа.
В четвертой части "Неполитанского квартета" вы рассуждаете об универсальности человеческого насилия и отсылаете читателя к арабскому миру и исламской культуре: муж Деде – иранец, их сына зовут Хамид и т.д. Можно ли ожидать от Элены Ферранте роман, в центре которого был бы нынешний конфликт между исламом и Западом, в котором бы поднимались такие политические темы, как расизм, терроризм, эмиграция и исламофобия?
Вы также упоминаете об одной из ярчайших страниц современной истории – событиях 11 сентября 2001 года. Воспринимаете ли вы их как конкретный пример "обрезки"? Если ли визуальная связь между падением двух башен и землетрясением в Неаполе, которое до того напугало Лилу, что ей показалось, будто люди "вселяются" в других людей? Можно ли сказать, что "обрезка" – метафора насильственной метаморфозы?
Муавия Аль-Абдулмагид, переводчица, издательство "Dar al Adab", Ливан
Я с удовольствием вернусь к слову "обрезка". Да, оно связано с насилием в том смысле, что оно выражает последствия бесконтрольной силы, ломающей контуры людей и вещей. Искусственные границы, в которые мы сами себя заключили и в которые заключаем других, внезапно оказываются обманчивыми, некрепкими, поэтому на глазах у Лилы разворачивается жестокое зрелище разрушения и саморазрушения. И даже когда в ходе повествования смысл этого слова меняется, оно становится метафорой роста, раскрытия истины и т.д., оно все равно связано с идеей слома, разрыва, взрыва. Наша обычная жизнь полна событий, которые взрывают действительность, от насилия не уйти, в том числе в риторических фигурах. Я об этом довольно много писала, возвращаясь к вашему первому вопросу, отвечу: нет, я вряд ли буду рассказывать о терроризме, расизме, исламофобии; в финале "Неаполитанского квартета" я просто хотела показать, насколько расширились горизонты Элены благодаря ее дочерям, мужьям, внукам, показанным не на фоне одного квартала, а на широком и опасном фоне целой планеты. Зато я при всякой возможности буду повторять, что ненавижу насилие – прежде всего, насилие в отношение слабейших, а также насилие одних слабых над другими слабыми и даже насилие, оправдываемое неприятием любой формы угнетения. Человек – дикое животное, попытавшееся приручить себя при помощи религии, страшных уроков истории, при помощи философии, науки, литературы; люди предположили, что доброта и красота связаны, научились по-мужски улаживать конфликты – от дуэлей до войн. Но до сих пор это приводило к распространению лицемерия: например, предусмотрено наказание за особые преступления, которые называются военными преступлениями, словно сама война по своей природе не является страшным преступлением; права человека, которые нужно укреплять мирным путем, превратились в поле непрекращающейся битвы, их постоянно нарушают и защищают; государство отстаивает монополию на насилие, но, во-первых, это неправильно, а во-вторых очевидно, что оно злоупотребляет этой монополией: многочисленные группы населения планеты знают, что им следует больше всего опасаться сил порядка, даже в странах с крепкими демократическими традициями.
Мы, женщины, тоже прибегаем к насилию, об этом нельзя не говорить вслух. Однако мы испокон веков подвергались насилию со стороны мужчин, раньше у нас не было возможности применять насилие так, как это делали мужчины, наверное, только сегодня мы способны раз и навсегда покончить с насилием. Главное – чтобы, спутав эмансипацию и кооптацию, мы и в этой сфере не усвоили мужскую традицию агрессии, тягу к уничтожению и разрушению, одновременно приняв мудреные оправдания и ханжеские правила подобного поведения.
Почему Вы постоянно возвращаетесь к болезненному прошлому? Для Вас писательство – прежде всего, форма самотерапии?
Иво Йонков, переводчик, Болгария
Нет, я никогда не рассматривала писательство как форму терапии. Для меня писать – нечто совсем другое: это как поворачивать нож в ране, порой это очень больно. Я пишу так же, как некоторые постоянно летают самолетом – они вынуждены это делать, но боятся, что не справятся, все время полета им плохо, приземляются они обессиленные, радуясь, что наконец-то ступили на землю.
Что Вы думаете о литературе, которую изучают в итальянских школах? По-Вашему, она отражает изменения в мире, где мы живем? Какие ценности она утверждает? Вы эти ценности разделяете?
Десси Димитрова, книжный магазин "Колибри", Болгария
Я мало знаю о сегодняшней школе. Школа, в которой училась я, превращала чтение книг, которые позднее, в зрелом возрасте, показались мне чудесными, в скучные упражнения, которые выполняешь ради оценки. Литературу там преподавали, уничтожая наслаждение фантазировать, отождествлять себя с героями книг. Если лишить фразу заложенной в ней силы и долго копаться, обсуждая использование прилагательных и риторических фигур, на странице останутся почти безжизненные комбинации букв, а ученики в лучшем случае превратятся в красноречивых болтунов.
В своих книгах вы ставите важный вопрос: эмансипация женщины через профессиональную деятельность. Как коронавирус может повлиять на положение женщин? На ваш взгляд, он обострит экономическое неравенство, отбросит нас на несколько шагов назад по сравнению с завоеваниями на этом пути? Может ли это стать интересной темой для писательницы?
Малгожата Зависка, книжный магазин "KOREKTY", Варшава, Польша
Я до сих пор напугана и растеряна тем, что за считанные недели заметно ухудшились и без того плохие условия, в которых на нашей планете живут самые слабые. Вирус меня не особенноинтересует. Мне настолько напугала хрупкость системы, что мне до сих пор трудно об этом говорить. Все вдруг стало видеться иначе. За невероятно короткое время на вершине пирамиды ценностей оказалась покорность. Женщины получали еще больше приказов, чем обычно, ведь они привыкли забывать о своих интересах и обеспечивать материальное выживание семьи: кормить, ухаживать, лечить, беречь других и самих себя и одновременно чувствовать себя во всем виноватыми, словно до того момента они выдвигали слишком много претензий. В этой ситуации неизбежен шаг назад, чтобы сосредоточиться на главном: борьба за пищу, воду, крышу над головой, за лекарства. Думаю, стоит рассказать не о распространении пандемии, а о том, как распространение страха меняет нас, делает бессмысленными отвлеченные требования, возвышенные стремления – в общем, все, за что борются, когда экономическая-социальная-культурная система выглядит крепкой. Однако, повторю, мне нужно это осмыслить. Пока что важно понять, как добиться того, чтобы женский вопрос оставался в центре внимания. Нужно, чтобы все поняли: эта проблема не менее взрывоопасна, чем, например, проблема афроамериканцев в США или проблема мигрантов, бегущих от войн и нищеты.
Перевод с итальянского Анны Ямпольской