Привыкание к аду
Первое впечатление, о котором хочется сообщить нечитавшему – самое наибанальнейшее: всё это очень страшно. Но нечитавший и сам, если не дурак поймет, что ему предстоит читать, по названию и аннотации – это рассказ девочки о том, как она выживала в Чечне, пока там было плоховато, потом совсем плохо, потом чуть получше, а потом снова ужасно.
Не могу не спроецировать все это на собственные детские советсткие впечатления – не потому, что впечатления эти какие-то особенные, и не потому что о себе приятнее рассказывать, чем о чужих книжках, а потому, что любую книжку так или иначе пропускаешь через себя, единственного и неповторимого.
Высокий черноусый и немногословный Алик примерно пару раз в год приезжал к нам в Москву по каким-то своим делам и спал в моей комнате на раскладушке, экономя на гостинице. Он был мужем институтской подруги моей тети – русская подруга поехала на практику в город Грозный, пала жертвой ухаживаний, да там и осталась с Аликом. Алик был ингуш.
Потом я и сам побывал в Чеченской – тогда еще Чечено-Ингушской Автономной Советской Социалистической Республике. Лет мне было не помню сколько: одиннадцать-двенадцать, наверное. Первое впечатление от города Грозного – средней уютности провинциальный городок с непривычно пустым (летним) руслом речки в самом центре и с милыми малоэтажными зданиями сталинского недоампира на главной улице (про ампиры – и настоящий, и сталинский – это я потом уже узнал). В одном из таких домиков в неплохой по тогдашним меркам квартире жила русская семья каких-то супердальних знакомых – потомки казаков (завоевателей-переселенцев, как я узнал опять же только потом), которые, помнится, делали страшно вкусный белый квас. Дочь казаков показывала фотографии в альбоме – она и ее жених-чеченец на каком-то пляже. На фотографиях она была в купальнике – не то чтобы бикини, но, помню, я страшно смущался: вот эта девушка тут рядом сидит, вполне себе в одежде, и показывает мне себя полураздетую. Девушка не смущалась.
А потом мы поехали в станицу Ведено. Страшно мне нравилось, что там кругом горы – зеленые, крутые, и ты словно в уютном таком котле – защищен со всех сторон.
Видели старые кладбища на склонах – кривые камни с арабской вязью. Чеченцы говорили: да не знаем, что там написано – но до сих пор по традиции чего-то там вырезаем, а чего – забыли. Лукавили? Не знаю.
Ходили за алычой в заброшенные сады – далеко довольно в горы. Там густо росли и плодоносили деревья, и иной раз можно было наткнуться на куски кладки – остатки фундаментов домов выселенных чеченцев (как я потом уже узнал). Деревья были – а деревни среди деревьев не было.
Старая чеченка (то ли уборщица, то ли дворничиха) нашла на тропе кошелек с деньгами. Отнесла его в главный домик турбазы. Владелец потерянного, благодарный визитер из России, спросил, как это она вдруг вернула все, а та говорит: “Да зачем мне чужие слезы?”
Ну вот а потом началось все то, о чем мы с вами знаем. Но, вероятно, недостаточно хорошо знаем.
Для того, чтобы узнать все это чуть лучше, надо прочесть нехитрый дневник девочки Полины.
Он, наверное, слишком подробен – и, признаюсь, мне надоедало читать про ее нескладушки с одноклассниками, подробные описания ее влюбленностей – то безответных, то полууответных, разбираться в мелочах и детальках... А потом я подумал, что, если бы написать газетно-коротко о всех ужасах войны, то и ужас читателя будет короток и не силен, и такого короткого ужаса читатель уж наиспытывался. А вот так вот, будучи разбавленным какими-то детскими глупостями по поводу ухаживаний чеченских женихов и школьной травли, наивными размышлениями о справедливости и фатальным принятием кошмара – этот рассказ в себя затягивает, и поневоле становишься сопереживателем – а как тут им не стать: вот, в девочку влюбляются, вот влюбляется девочка, но надо хоть что-то продать на рынке, потому что не на что еды купить, вот пришли к девочке гости, а за водой для чая надо идти три километра, вот у девочки пятерки по какому-то там предмету, но в маршрутку, в которой она едет в школу, могут запросто выпустить очередь из автомата, что... да нет, не стоит пересказывать.
И я не знаю, чему, кого и как может научить эта простая, но подробная история нечеловеческой жизни внутри ужаса. И я что-то не хочу выводить никакую мораль.