Неправильная мышь
Арт Шпигельман, знаменитый американский автор комиксов, начал книгу "Маус" сорок лет назад. Первая ее часть, содержащая 6 глав, вышла в 1986-м, вторая, 5 глав, в 1991-м. В 1992-м она получила самую престижную в Соединенных Штатах Пулитцеровскую премию. С тех пор стоит в списке бестселлеров, пользуясь то чуть большим, то чуть меньшим, но постоянным читательским спросом.
"Маус" звучит по-английски как "мышь", хотя пишется иначе — Maus. Если угодно, понимайте под этим неамериканское, а, скажем, идишское произношение того же слова. Потому что мышами изображены в книге евреи. Вторая часть, называющаяся "И тут начались мои неприятности", открывается эпиграфом из немецкой газеты середины 1930-х годов: "Микки Маус — самый убогий из когда-либо явленных идеалов… Здоровые эмоции подсказывают любому независимому молодому человеку, любому благородному юноше, что грязный отвратительный паразит, главнейший переносчик бактерий в животном мире, не может быть биологическим видом, достойным подражания… Долой еврейское оскотинивание людей! Вон Микки Мауса! Наденем Крест Свастики!" Тем самым персонажи книги указывают на свое прямое родство с диснеевским героем.
Эпиграф к первой части — известное высказывание Гитлера: "Евреи, несомненно, раса, но не человеческая". Часть называется "Мой отец кровоточит историей". В ней нарисована и рассказана история относительно благополучной еврейской семьи, проживавшей в Польше. Время — середина 1930-х — зима 1944-го. Действующие лица названы своими именами. Арт, родившийся после второй мировой войны, расспрашивает отца о случившемся. Навещает его в его нью-йоркском доме и задает вопросы. Отца больше интересует сиюминутное окружающее. Отношения со второй женой (скверные). Гимнастика для поддержания тонуса (плохое сердце, диабет). Соответственно, прием множества лекарств. Устройство летнего отдыха.
Однако на вопросы сына он отвечает, в простых и коротких словах описывает разные эпизоды и общую линию происходившего. Не буду пересказывать: ничего такого, чего читатель бы не знал о том, как это было, не сообщается. Ужасное перемешано с рядовым, страдание с хитростью, возвышенное с приземленным. Уезжать — оставаться? Верить – не верить? Где прятаться? Нового — только искусный прием передачи рассказа. Сын говорит: "Пожалуйста, поподробней насчет того, как вас собрали на стадионе". Отец отвечает: "Сперва я должен пойти выпрямить гвозди для крыши". Безусловная достоверность этих гвоздей делает безусловно достоверной толпу, согнанную на стадион в польском городишке. Безусловная достоверность отца в послевоенных, американских обстоятельствах — не очень симпатичного, вызывающего раздражение (так же как сына — раздражающегося, не готового на самоотверженность) — не позволяет сомневаться в правде того, что он рассказывает.
Но в первую очередь новизна подхода к теме выражена, конечно, рисунками, их комиксовой манерой. Представьте себе, это не оскорбляет национальных чувств. Что-то сродни замечательной фразе, с предельной горечью произнесенной героем Фолкнера: "Все мы несчастные сукины дети". Это мы — мыши, которым не до красоты, не до производимого впечатления, довольно жалкие, почти на одно лицо, одинаково одетые. Только снабженные человеческими чувствами и мыслями. И над всем — болью. Окруженные кошками в эсэсовской униформе.
Адекватных слов об Освенциме не существует. Можно умножать те, которые все-таки сказаны. Это не даст забыть про кровь, слезы, предсмертный хрип, хотя ничего и не переменит. Но все они одной тональности. Читая, я старался понять, почему у книги Шпигельмана такой успех. Да потому что он нашел другую тональность. Все то же самое, и так же неотменимо, и серьезно. Но не невыносимо, без рвущихся из горла рыданий, без битья головой о стену. Тон, которым можно рассказать про лагерный обмен золотых часов на куриное яйцо — и про вырученные в американском супермаркете пять долларов за испортившиеся в холодильнике продукты. В разговоре с еще одним избежавшим в Освенциме смерти человеком автор превращается в маленького мальчика. Он признается, что, рисуя Аушвиц, не хочет рисовать: "Не могу заставить себя воображать, как это ощущалось". — "Как ощущался Аушвиц? — говорит тот. — Хмм… Как бы объяснить? — И вдруг, как пугают детей, делает вид, что нападает, растопырив пальцы, словно когти: — Буу!" "Аай!" — визжит мальчик.
Мне было 7 лет, когда маме пришло письмо от троюродной кузины. Она стала читать — и закричала. Я, кажется, заплакал. Мы жили в Свердловске, в эвакуации. В письме сообщалось — я много позже читал его, — что вся мамина семья, оставшаяся в Риге: отец, мать, две совсем молодые родные сестры, дядья, тетки, маленькие племянники, племянницы — расстреляны. Расстрелы гетто продолжались три дня, 6, 7 и 8 октября 1941 года, наши погибли 6-го. Кузина это видела своими глазами, ей чудом удалось спастись.
Людей, для которых Холокост — реальность, пусть вплетенная в детство и, как всё, что бывает в детстве, чуть-чуть фантасмагорическая, остается меньше и меньше. Больше и больше тех, для кого это становится в ряд с изгнанием из Испании в 1492 году или резней времен Хмельницкого. То, про что современники, даже и такой малолетний, как я, имели основание говорить: "этого нельзя понять", — превращается в историю, которая, по определению, так или иначе "понимает" происшедшее. Книгу Шпигельмана читают они, новые, воспитанные в иное время, в иной действительности, иной культуре. В частности, и на комиксах — понимающие их язык.
По существу, разницы между тем, что происходит в рассказах отца о прошлом, и тем, что сейчас, нет: и там, и там он находится в процессе умирания. Последняя его фраза — и на ней кончается книга — "Я устал от разговора, Ричью, хватит историй на сегодня". Пронзительная нота звучит в произнесенном имени. Так звали первого сына, брата Арта. Он погиб в войну, трех лет. Но для отца, для семьи сын, родившийся после него, родился также и вместо него.