"Но ведь он же мастер, мастер?" Как Сталин звонил Пастернаку и решал судьбу Мандельштама
В марте 2021 года в Государственном музее истории российской литературы открылся новый отдел — Музей истории литературы XX века. Первой экспозицией, открывшейся для посетителей, стала "Улица Мандельштама: Осип и Надежда". Вспоминая об их судьбах, публикуем отрывки из книги Натальи Громовой "Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов", изданной в издательстве Corpus в 2016 году.
1934 год.
Съезд писателей
Тринадцатого июля 1934 года произошло событие, которое Пастернак не мог забыть всю свою жизнь. В тот день Сталин позвонил ему по поводу судьбы сосланного Мандельштама. Об этом вождь узнал из письма Бухарина, который хлопотал за Мандельштама по просьбе Пастернака.
Сталин очень многого ждал от придуманного им съезда писателей. И люди, которые должны были создавать атмосферу съезда и притягивать к нему внимание, были для него необходимы. По всей видимости, Сталину надо было узнать у Пастернака, представляет ли что-то важное Мандельштам, “нужный” он поэт или нет.
Разговор не получился.
Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек, почему Пастернак не обратился в писательские организации или “ко мне” и не хлопотал о Мандельштаме. “Если бы я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь…” Ответ Пастернака: “Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали…”
Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова “друг”, желая уточнить характер отношений с О. М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела.
Сталин прервал его вопросом: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Да дело не в этом…” — “А в чем же?” — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. “О чем?” — “О жизни и смерти”, — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал снова с ним соединиться, но попал на секретаря. Сталин к телефону больше не подошел. Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нем молчать. Его неожиданно поощрили на болтовню — никаких секретов из этого разговора делать не надо… Собеседник, очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются. Но о том, что звонил Сталин, знала вся Москва.
Дом Герцена.
Тверской бульвар, 25
Когда количество писателей в Союзе, неуклонно возрастая из года в год, наконец выразилось в угрожающей цифре 5011 человек, из коих 5004 проживало в Москве, а 7 человек в Ленинграде, соответствующее ведомство, озабоченное судьбой служителей муз, отвело им дом, — издеваясь над собратьями-литераторами, записал в черновике романа “Мастер и Маргарита” Михаил Булгаков.
И Пастернак, и Луговской в результате изменения своей личной судьбы получили квартиры в Доме Герцена. В черновых набросках к “Мастеру” Булгаков описывает этот дом, окрестив его “Шалашом Грибоедова”.
Дом сей помещался в глубине двора, за садом и, по словам беллетриста Поплавкова, принадлежал некогда не то тетке Грибоедова, не то в доме проживала племянница автора знаменитой комедии.
Ироническое отношение к этому дому сложилось за те несколько лет, на которые он стал пристанищем множества литературных организаций. В главном доме помещалось представительство РАППа, здесь же обитал их кровожадный журнал “На посту” или, как он стал называться позже, — “На литературном посту”. Здесь также размещались издательство “Советский писатель” и журнал “Знамя”, “Литературная газета” и другие разнообразные объединения советских писателей (ВОКСы, ФОСПы и прочее).
Заимев славный двухэтажный дом с колоннами, — писал Булгаков в черновой рукописи, — писательские организации разместились в нем как надо. Все комнаты верхнего этажа отошли под канцелярии и редакции журналов, зал, где тетка якобы слушала отрывки из “Горя от ума”, пошел под публичные заседания, а в подвале открылся ресторан. В газете “Читатель и писатель” в 1928 году можно было прочесть следующее:
Дом Герцена увлекся гала-концертами, балами и т. п. Видное место здесь занимает ресторан (с винами, закуской и проч.). Минуя высокие цены, начиная от очередного ужина и кончая платой за гардероб, мы хотим лишь указать, что и публика в Доме Герцена подбирается в общем — ресторанная, развлекающаяся; вот почему литвечера различных организаций, от “Звена” до “Крестьянских писателей” включительно, не проходят так, как следовало бы. Те же крестьянские писатели одними из первых отметили, что “читки посещает наряду с занимающимися учебой членами общества публика, с литературой ничего общего не имеющая, приходящая просто побалаганничать, посмотреть на того или иного “известного писателя”, пофлиртовать с девицами и проч. <…> публика развлекается частыми ссорами и нетактичными выходками различных лиц. Засядет где-нибудь в углу группа гостей и начинает во время читки грубые остроты, реплики, заставляющие подчас того или иного автора бросать чтение…
Мандельштам, живший с Надеждой Яковлевной в Доме Герцена c 1922 по 1923 год, относился к нему с отвращением и неприятием. В “Четвертой прозе” он с яростью библейского пророка проклинает нарождающуюся писательскую братию:
“Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена…” Однако Мандельштамы все-таки вернулись в Дом Герцена в начале 1932 года и оставались здесь до конца 1933-го. Н.Я. Мандельштам вспоминала о том, как встретила Николая Тихонова в компании со зловещим для них соседом Петром Павленко:
Он остановился в Доме Герцена, где мы тогда жили, но на “барской половине”, у Павленко. Это произошло в день падения РАППа, 23 апреля 1932 года, — мы узнали об этом событии утром, развернув газеты. Оно было неожиданно для всех. Я застала Тихонова и Павленко за столом, перед бутылочкой вина. Они чокались и праздновали победу. “Долой РАППство”, — кричал находчивый Тихонов, а Павленко, человек гораздо более умный и страшный, только помалкивал… А. Исбах вспоминал о бурной жизни двора на Тверском бульваре:
Во дворе, на нынешней волейбольной площадке, был врыт в землю столб. Вокруг столба на цепи ходила большая рыжая лиса, принадлежавшая Илье Кремлеву (Свену) <…>. Помню, как совершали десятки кругов по саду черноволосый, стройный, худощавый, в длинной черной косоворотке с десятками мелких пуговиц (так называемой у нас не без ехидства “фадеевке”) Саша Фадеев и гостивший у нас высокий, статный, бритоголовый Джон Дос-Пасcос. Фадеев почти не говорил по-английски, Дос-Пасcос не владел русским. Однако они разговаривали без переводчика, спорили, часто останавливаясь, помогали себе оживленными, выразительнымижестами. Пастернак получил две комнаты в Доме Герцена.
Когда в 1925 году я писал Спекторского, — делился воспоминаниями он в письме к сестре, — я задумал вторую часть повести в виде записок героя. Он должен был вести их летом в городе, в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре <…>. Сейчас лето и я пишу тебе из этого самого помещенья. Жизнь обернула все так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам. Я переехал сюда позавчера, это две комнаты с еще недоделанной ванной и непроверенным электричеством, временная квартирка, предоставленная мне и Зине и ее детям Всесоюзным Союзом писателей. Вскоре, обменявшись с бывшей женой, поэт вернулся с Зинаидой Николаевной в отцовскую квартиру на Волхонке. Но он часто приходил сюда навещать сына.
Во дворе я подружился с племянником давнего папиного друга, — вспоминал Евгений Борисович Пастернак, — Константина Аристарховича Большакова Димой, который жил в заднем крыле нашего дома. Их соседями были Андрей Платонович Платонов с сыном Тошей. Рядом с нами были квартиры Ивана Катаева с женой Машенькой. Луговской жил в том же крыле дома, где и Пастернак (в этом флигеле теперь помещаются Высшие литературные курсы).
Комната, где он меня принял, — вспоминал поэт Александр Коваленков, — была похожа на отборное зальце для экспонатов музея. Возле странного вида этажерки стояло несколько старинных шпаг <…>. Книги на полках были в необыкновенных переплетах. Кожаные и сафьяновые корешки перемежались с модными суперобложками. Над тахтой громоздился сделанный, видимо по заказу, не- стандартный радиоприемник с черными рубчатыми эбонитовыми ручками, с медными переключателями. Приемник работал. Так что все новые друзья Луговского были поблизости.
Те писатели, которые не смогли поселиться на Тверской, обитали в общежитии на Покровке, 3, на углу Девяткина переулка. Жили в нем в 20-е годы Артем Веселый, Михаил Светлов, Юрий Либединский, Марк Колосов, Валерия Герасимова, Николай Кузнецов — в основном комсомольские писатели. Жили бедно. Ходили по издательствам и редакциям в надежде пристроить свои сочинения, выпрашивали авансы. Чай и хоть какой-нибудь обед за весь день позволял себе не каждый, а уж о домашнем уюте многие и мечтать не могли.