"Я на стороне тех, кто не умеет стрелять"
Полина Жеребцова родилась в 1985 году. Ее детство прошло в Грозном во время сначала первой, а потом и второй чеченской войны. С девяти лет она вела дневник, который ей было трудно писать и который очень трудно читать. Но читать надо. Потому что книги Полины – это обращение к миру с просьбой, нет, даже с мольбой о человечности.
– Одни называют ваши дневники антироссийскими, другие – античеченскими. Вы сами бы как сказали, о чем они?
– В чеченские войны я была ребенком, какая бы сторона ни совершала преступления, я об этом рассказываю. У меня нет "своих" и "чужих". Потому что, кроме тех, кто идет на смерть за идеи, всегда есть мирные люди, которые просто родились на земле, охваченной войной, и их используют то как щиты, то как заложников. Я на стороне тех, кто не умеет стрелять. Мне важно, чтобы власть умела договариваться. Чтобы странане была милитаризована, какРоссия в настоящее время.
Некоторые русские обвиняют меня, что я, по их мнению, порочу российскую армию. Есть чеченцы, недовольные тем, что я не пишу о государственности Ичкерии, не прославляю их героев, таких как Шамиль Басаев. А люди, не замороченные политическими идеями – что русские, что чеченцы, – благодарят за то, что помогла им понять, что происходило в Чечне, рассказывают, как сами пережили военное время.
– И что они понимают? Можно ли было предотвратить войну в Чечне?
– Жители этого не решали. Может, небольшая группа во главе с Джохаром Дудаевым имела какие-то амбиции, но в атакованном Грозном жили люди десятков национальностей. Чеченцы в основном проживали ближе к горам, в селах и аулах. Первыми под бомбами в центре Грозного погибли русские старики... Никакого референдума об отделении у нас не было. Нужно было все миром решать, а не стирать с лица земли целый город. У моей мамы была идея – ЧР поделить на две части, как Берлин в свое время. Одна часть светская, которая остается с Россией, а другая – живущая по законам шариата. Вот там пусть юные девочки ходят в парандже, мужчины носят длинные броды, судьи оглашают приговоры: забить камнями преступника или расстрелять. Пусть живут как хотят, строят мусульманский строгий мир.
– То есть движения за независимость перед войной вы не помните?
– Какое движение, когда самолеты начали бросать бомбы, взрослые вообще не понимали, как так: наши самолеты нас бомбят? Они верили, что мы все граждане одной страны. Старики вспоминали – вместе в советской армии служили. Дружили, женились, все время ездили в русские регионы. Во многих семьях мать русская – отец чеченец, мать украинка – отец ингуш.
– Но ведь русских еще до войны начали преследовать…
– Это позиция русских националистов, которые мне угрожали. Но это неправда. Бандитизм был, но это были лихие девяностые, развал СССР, повсюду убивали беззащитных, пенсионеров, захватывали квартиры, невзирая на национальность. Наоборот, в первую войну люди всех национальностей вместе прятались в подвалах, помогали друг другу выживать.
– Тогда в какой момент возникла ненависть? В ваших дневниках это резко появляется – вас начинают бить в школе, потому что вы русская, и дальше по нарастающей.
– Ненависть началась после первой войны, после преступлений против мирного населения. В середине 1995 – начале 1996 года начинаются разговоры о том, что всех не чеченцев на чеченской земле нужно уничтожить, а их квартиры и имущество отнять. Аргументировали так: когда Сталин депортировал ингушей и чеченцев в 44-м году, во время Второй мировой, люди других национальностей заняли их квартиры.
И в итоге в 1996 году вооруженные отряды в Грозном за ночь могли вырезать пять-шесть русских семей. Сразу же в квартиру въезжала чеченская семья. В нашем районе таких случаев были десятки.
Помимо этого, угрожали расстрелом тем, у кого в квартире стояла елка на Новый год, считая таких земляков язычниками. Нас тоже проверяли. А я за мамой повторяла: "У нас всегда елка стояла и будет стоять". Слава богу, обошлось, потому что у меня отчим был чеченец, в предках тоже кто-то, и мы чеченский знали – бытовые фразы. Нам угрожали, запугивали, но как с другими русскоязычными не поступали, побаивались. За соседей мы вступались по мере возможности, но всех не защитишь. Приходят же внезапно, говорят: "Вы враги народа", – и убивают. Фронтовика Юрия Михайловича мы не спасли, его труп в полиэтилене выбросили ближайшие соседи-чеченцы, а в квартиру сразу заселились.
Это был уже не просто национализм, это был воинствующий фашизм – настолько люди озлобились от горя и боли. Я хочу подчеркнуть – не просто так: оттого, что бомбят, оттого, что убивают их детей, их родственников.
Тогда даже маленьких детей начали учить, что все русские – враги, что русского надо убить. Вырастешь – убей хоть одного русского. Такая ненависть была повсеместно.
– Для вас лично где наступила точка невозврата?
– Мне было 11 лет, и в наш подъезд попал снаряд с российского поста. В этот момент в подъезде находились мирные жители. На гармошке играли, песни пели. Август. Тепло. Соседи семечки щелкали и воздухом дышали. Произошел взрыв страшнейшей силы, людям оторвало руки, головы. Кто-то остался жив, кричал. Всё заволокло дымом. На помощь прибежала моя мать, другие соседи, боевики, которые по случайности оказались рядом. Начали перевязывать раненных. Потом у мамы закончилась простыня для перевязки, и она зашла в квартиру. В этот момент в подъезд влетел второй снаряд. Все, кто прибежал на помощь, оказались ранены или убиты. Когда я вышла туда, у меня ноги по щиколотку промокли в чужой крови – я стояла в углублении на бетонном полу, куда натекла кровь из разорванных тел. И я увидела, что вся моя одежда в крови, потому что кровь льется с потолка и со стен…
После этого случая в августе 1996-го я поняла, что мы не Россия и в России никогда не будем своими. Что люди, которые нам так делают, не наши, и ничего общего между нами быть не может.
А дальше война затягивала нас все глубже: я была ребенком, затем девушкой блуждала по руинам, спала в квартире, где на полу был обледеневший от холода паркет, слушала, как гудят снаряды, искала еду, переступая через растяжки, которые российские шутники натягивали в пустых зданиях, в подвалах, в садах. Это боевые гранаты и между ними – тонкая серебристая нить.
Как быть, если магазины давно не работают, есть только стихийные рынки, которые тоже обстреливают? Во вторую войну от голода у меня начали выпадать зубы, после того как у меня над головой постреляли и пошутили, что расстреляют, начались проблемы с сердцем, желудок был загублен, в ногах после обстрела мирного рынка ракетой оказалось 16 осколков, в подвал, куда нам, жителям двора, приказали спуститься российские военные, угрожали бросить гранату. Но не бросили. Может, пожалели. Два подвала до этого в районе хлебозавода забросали гранатами.
И каждый раз нужно было не сломаться, а вынести опыт и суметь его трансформировать.
– Почему вы тогда не уехали?
– В периоды затишья давали безопасные коридоры, чтобы жители могли выехать на автобусах. То, что вывозили бесплатно, это выдумка, за билеты надо было платить, не все могли. И даже по этим коридорам стреляли. Автобусы взрывались, люди сгорали заживо. Таких случаев немало. Мы с матерью собрались было выехать, но в автобусе сгорели наши соседи и мы передумали. Лучше все-таки погибнуть в родных стенах, пусть и разрушенного дома.
Кроме того, я была ранена и не могла передвигаться быстро. Самый крупный осколок достали в феврале 2000-го, когда в город приехали врачи-волонтеры вместе с МЧС и смогли сделать операцию.
– Вы не раз говорили, что выжили ради того, чтобы опубликовать дневник.
– Дневник не предполагался как военный. Я начала его вести до первой войны, подражая бабушкам и прабабушкам. Уже после гибели деда, Жеребцова Анатолия Павловича (он стариком погиб при обстреле грозненской больницы), я поняла, что если ничего глобально не могу изменить в общей истории, то могу ее записать.
Всех, кто присутствует на страницах моих тетрадей, я люблю одинаково – и добрых, и злых. Потому что без них не было бы моего дневника.
– Хорошее тоже было?
– Конечно. Как-то во вторую чеченскую русские ребята принесли нам консервы – две банки. Сказали, что их начальство за доллары продает боевикам еду, а солдатам остается половина пайка. И что они посовещались и решили принести нам поесть, потому что мы от голода падаем. Нас было 11 человек, мы на эти консервы набросились и съели. Я до сих пор благодарна этим солдатам, которые нас пожалели, не посмотрев на национальность. А чеченские боевики в свое время приехали к нам во двор под обстрелом, взяли наших раненых соседей, отвезли в больницу. Спасли. Летом 1996 года они где-то нашли молоко, разлили его в пластиковые бутылки и под обстрелом бегали спрашивали, в каких подвалах есть дети. Ставили бутылку молока и убегали.
– Вы рано поняли, что вести дневник опасно?
– В 11 лет мне уже было понятно, что взрослым страшно не только писать, но говорить о происходящем вслух. Если кого-то тащили по улице, лупили прикладами, нужно было молчать, на это нельзя было смотреть, могли расстрелять. Я прятала дневники и опасалась, что их найдут.
– Когда вам впервые начали угрожать из-за написанного?
– В Грозном я с 17 лет начала работать журналистом. В одной газете в штате и в нескольких – вне штата. Однажды написала о пытках, меня вызвали представители власти и, не показав свои документы, предупредили: продолжишь об этом писать – с тобой и с твоей матерью случится несчастье.
Когда я и мама осенью 2004 года выехали в Ставрополь, нам не дали ни комнаты в общежитии, ни компенсации за потерянное здоровье и ранения. Лечились за свой счет. Скитались. Я обошла все местные газеты, предлагая материалы на чеченскую тему. Две или три статьи вышли в "Ставропольской правде", после чего им позвонили и запретили меня публиковать. Мне в глаза сказали: твоя правда о Чечне не пройдет. Преступления российских военных – это не то, что должно остаться в истории. Но я же рассказывала только о мирных жителях, пострадавших на войне.
– С переездом в Москву что-то поменялось?
– Изредка меня публиковали в журналах и газетах. Но чтобы издать первый том дневника в России, понадобилось более восьми лет – я получала множество отказов. Одни с формулировкой "это не ко времени", другие – "мы хотим жить", третьи – "ты предатель родины, раз пишешь об этом".
Когда в 2011 году вышла моя первая книга "Дневник Жеребцовой Полины", о второй чеченской, посыпался шквал угроз. На десятках российских сайтов распространили информацию, что книга фальшивка, а я – сказочный персонаж. Светлана Ганнушкина выступила с заявлением в прессе о подлинности дневника. Благодаря ВВС, The Guardian, Reuters и многочисленным интервью в западных СМИ удалось доказать правду.
Затем произошли нападения, я попала в больницу. Пришлось бежать в Финляндию. Я столько лет вытерпела в России, не уезжала в Европу, хотя могла и раньше попросить убежище: мне угрожали еще в Чечне, когда я помогала Наталье Эстемировой собирать данные о пострадавших мирных жителях от взрыва ракеты 21 октября 1999 года. Тогда были ранены я и мама, соседи по рынку, дети и старики.
После нападений в Москве мы с мужем были вынуждены все бросить, уехать и начать жизнь заново. Но я не жалею. В Финляндии я снова обрела то, чего у меня не было столько лет: любовь к родной земле. Начала замечать красоту, покой. Финны очень добры к беженцам, у них прекрасные социальные программы, они всем обеспечивают мигрантов, обучают языку, дают специальность, работу, жилье. Я ощутила разницу с тем, как мы приехали в Ставропольский край, где беженец никому не нужен.
Маме, которая осталась в России, помогаю, звоню раз в день, узнаю, есть ли продукты и лекарства. Пенсия крошечная, на нее не выжить.
– Вы знаете, кто были люди, которые вам угрожали?
– Они себя преподносили как русские националисты. Но за ними стоят серьезные организации. Их требования – прекратить говорить и писать на чеченскую тему, чтобы не показывать господина Путина и военных в неприглядном свете.
Моей матери, которая осталась в России, угрожают до сих пор. В прошлом году на нее напали и избили на улице. Когда мы с мужем приехали в Финляндию просить политическое убежище, доказательств угроз у нас было столько, что, как нам впоследствии объяснили, этого хватило бы на целый лагерь беженцев.
– Вы все еще намерены судиться с Россией?
– Я подавала в суд, чтобы власти признали обстрел мирного рынка, куда в 1999 году упала ракета. Этот иск Тверской суд Москвы отвергал несколько раз. Давали совершенно неадекватные формулировки, почему они не хотят его рассматривать. Потом на несколько месяцев иск потеряли. Наконец юрист правозащитной организации, который этим занимался, сообщил мне, что в России дело продолжать бессмысленно и опасно. Подставлять человека, у которого семья, маленькие дети, я не имею права. Я намерена идти в ЕСПЧ, но это длительный процесс.
– Вы отказались встретиться лично, вы все еще боитесь?
– Я сейчас мало общаюсь с журналистами лично, больше по скайпу. Когда мы только приехали в Хельсинки, вокруг нас начали появляться странные личности – бывшие соотечественники, давно живущие в Финляндии и якобы правозащитники. На деле особо настойчивые оказались аферистами, пытались заполучить документы, выманить адрес моей матери. Я с опаской начала относиться к россиянам, живущим в Европе.
За русскими появились чеченцы – тоже с добрыми намерениями, угощали вкусно, пытались подружиться. Потом оказалось, что чеченцы в Европе разобщены: одни в лагере господина Закаева, другие – дудаевцы и т. д. Я от политики далека, и не сразу поняла, в чем дело. Выяснилось, что ко мне пришел закаевец, а когда понял, что не удастся меня завербовать, начались угрозы мне и мужу. До сих пор не знаю, в курсе ли сам господин Закаев.
– Вы на что-то хотите повлиять своими публикациями?
– Я надеюсь, если у людей, которые пережили войну, будет возможность рассказывать об этом в РФ по телевизору, в газетах, то российское общество может измениться, милитаризм сойдет на нет. Будут говорить – а помните чеченские войны? А помните конфликт на Украине? А Грузию? Абхазию? И уже будут задумываться, и не будет такого ура-патриотизма "вперед, вперед, мы захватим весь мир!".
– Что вас поддерживало? В ваших дневниках и вы, и окружающие периодически хотят покончить жизнь самоубийством.
– Мы старались шутить под бомбежками, соседка бабушка Нина пела матерные частушки, веселила нас. У моего деда Анатолия была библиотека в десять тысяч томов, у нас – около четырех тысяч. Я читала под бомбежками книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо", Ремарка "Искра жизни", Жана Гривы "Испанские рассказы", сочувствовала героям, и это позволило сохранить доброту в сердце.
Я уверена, что у каждого есть выбор. Военный человек или мирный, богатый или бедный, молодой или старый – всегда ты выбираешь: ударить, оскорбить, убить, отнять – или помочь, поделиться хлебом, отдать одеяло замерзающим, подбодрить. И каждый из нас делает этот выбор ежесекундно.
5 апреля в 19:00 в "Открытом пространстве" (ул. Достоевского, 34) пройдут литературные чтения по книге антивоенных чеченских рассказов "Тонкая серебристая нить" Полины Жеребцовой. Затем дискуссия и общение с автором по скайпу из Финляндии.
Книги Полины Жеребцовой: