Программа никогда не зависнет
Максим Осипов — кардиолог, издатель переводной медицинской литературы и врач тарусской больницы. Новая книга, как и предыдущая — "Грех жаловаться", выросла как раз из тарусского опыта, вмещающего убийства, самоубийства, просто смерти. Возможно, поэтому Осипов постоянно думает об устройстве современного человека и мира — с предельным напряжением и честностью. Видимо, поэтому он из тех писателей, с которыми интересно общаться и лично.
— Вы врач. Чем для вас стало сочинительство? Способом постижения реальности, попыткой что-то сдвинуть или это просто зуд в пальцах?
— Есть еще один вариант — "затрудняюсь ответить". Если же говорить серьезно, то, наверное, все начинается с ощущения себя писателем. Это первичное ощущение, писать начинаешь только после того, как оно возникает. Незаписанное — мысль, событие, наблюдение — всегда казалось мне небывшим, не совсем бывшим, лишенным полноты существования, но писать я начал поздно, в 43 года.
— Врач — свидетель смертей, страданий, что это вам дает как человеку и как автору?
— Как человеку — огорчение. А как автору — сцепление с жизнью. Но поймите меня правильно: работая врачом, я не охочусь за впечатлениями.
— Вы то и дело окликаете русскую литературу, цитируете, особенно обильно, конечно, в пьесе "Русский и литература". Вы действительно часто перечитываете классиков?
— Да, перечитываю довольно часто. Отвечать, кого именно перечитываю, наверное, не нужно, на то они и классики — у всех на слуху. Лучше сказать, кого не перечитываю. Например, не перечитываю Набокова — он ведь уже классик, не так ли? Того же Булгакова — тоже не перечитываю. В "Русском и литературе" герой — учитель и героиня-мусульманка — филолог, так что цитирование здесь мне кажется уместным. Вообще же в последних написанных мною вещах цитирования становится все меньше, и я этому рад.
— Другой фон вашей прозы — библейский, евангельский…
— Библейские сюжеты — иное дело. Обращение к ним всегда остается чем-то первичным, не прикладным. Например, баховские "Страсти" или "Семь слов Спасителя" Гайдна — это ведь не вторичная музыка, не иллюстративная. Или "Возвращение блудного сына" Рембрандта — это тоже не иллюстрация, правда?
— Пожалуй. Но в таком случае, как трудно, должно быть, спускаться на землю, в злобу дня — современных авторов вы, наверное, и не читаете?
— Я хоть и обещал не цитировать, все-таки сделаю это в последний раз. "Ходить бывает склизко / По камешкам иным, / Итак, о том, что близко, / Мы лучше умолчим". Сколько хватает времени и интереса, я все же читаю журналы в интернете, в Журнальном зале — "Знамя", "Новый мир" и другие. Вопреки распространенному мнению, эти журналы живы. Живы и более интересны, чем во времена, когда тиражи их были в тысячу раз выше, когда они служили индикатором того, что разрешено властью и что ею запрещено. За пределами Журнального зала — хаос, рынок, тьма внешняя. Я больше читаю стихи, чем прозу, но и прозу — тоже читаю. Одно имя я все же хотел бы назвать. Самый значительный, замечательный писатель современности, на мой взгляд, — Людмила Петрушевская.
— Если говорить не о литературной современности — от чего вам в сегодняшней русской жизни особенно больно?
— На разных уровнях больно от разного. Особенно больно от высокого уровня преступности, от привычки решать проблемы насилием, от того, что убивают людей. Больно и от видимого распада — общества, страны. А на другом уровне — от изгнания, избегания смыслов культурными вроде бы людьми. В какой-то момент становится неприлично писать английские стихи в рифму, в какой-то момент становится неприлично говорить вещи, имеющие смысл. Я не утверждаю, что мы дожили до этого момента, но повсеместная любовь к Набокову, тем более к Довлатову, меня пугает.
— А есть что-то вокруг, что радует?
— Радует сохранившаяся интенсивность — отношений, понимания, всего. Не только среди "домашних птичек", гораздо шире. Еще радует то, что власти совсем нет дела до того, что мы пишем и публикуем. Это и есть свобода, которой мы так желали.
— В новой книжке вы пишете: "А потом будет день, и опять будут птички — небесные, домашние, дикие, всякие. Мир не ломается, что ни случись, так он устроен". Странно. Ведь иногда он все-таки ломается — революции, войны, природные катаклизмы. Звучит неубедительно, или я не права?
— В том-то и дело, что программа написана таким образом, что она не ломается, не зависает, не останавливается, что бы с нами ни случилось. Любые возможности предусмотрены. Революции, войны, с нами может случиться все, что угодно, человечество может исчезнуть, но мироздание не перестанет существовать. В этом смысле я говорю о том, что мир не ломается. Это, однако, не мое наблюдение, не моя мысль — о множестве предусмотренных возможностей. Это мысль отца Ильи, протоиерея Ильи Ханановича Шмаина, — самого глубокого человека, которого я встречал.