В глухой провинции у моря: как народы Причерноморья познавали себя
Иван Белецкий — о книге "Черное море. Колыбель цивилизации и варварства"
Попытки рассказать о той или иной местности в историческом контексте неизбежно заводят исследователей в самые разные сферы. Вот и рассказ о Причерноморье включает в себя сюжеты о том, как древние греки придумывали сами себя и своих врагов, где искать клады Запорожской сечи и почему Черное море могло (или не могло) взлететь на воздух. Британский журналист Нил Ашерсон исследует эти и другие нетривиальные вопросы в книге, которая была переведена на русский в 2017 году, а в 2020 году вошла в короткий список премии "Просветитель. Перевод". А Иван Белецкий, для которого тема книги оказалась глубоко личной, рассказывает о ней в рамках совместного проекта "Просветителя" и "Горького".
В конце девяностых годов я учился в школе и регулярно ездил на раскопки. В наших исторически-кружковых иерархиях под этим словосочетанием понимались два типа событий. Первое: выезды на побережье Кубанского водохранилища, чаще всего в район станицы Старокорсунской и хутора Ленина. Это не были раскопки в прямом смысле слова: мы просто шли по берегу и собирали редкие и интересные (вплоть до египетских скарабеев — один из счастливчиков нашел сразу два за год) древности из обваливающегося меотского городища. Второе: настоящие археологические раскопки в Тамани. Там нас уже оформляли как рабочих-землекопов и мы с радостью таскали носилки с землей. В разные годы мы раскапывали разные культурные слои: то винодельни греческой Гермонассы, то жилые дома хазарского города Тумен-Тархан. Вообще, это ощущение большого Юга, где буквально под ногами лежат метры и метры чьего-то прошлого, наверное, стало одним из самых определяющих в моей жизни (привет моей учительнице истории Татьяне Александровне Науменко).
"Казачий есаул Пуленцов прославился тем, что увидел клад во сне и в течение следующих двадцати лет лихорадочно копал ямы по всему берегу Таманского полуострова, везде, где характер местности смутно напоминал его сон (в конце концов, по чистой случайности, он нашел ценный и редкий клад античных монет)".
Еще одно детское впечатление, которое я никак не могу отогнать, читая "Черное море", — игра "Civilization". Поездки на раскопки в каком-то смысле были живой иллюстрацией к этой игре — или наоборот. В любом случае, то и другое было бесспорно связанным: великие переселения народов, сарматские знаки и искрящееся постоянной жизнью Причерноморье в моем восприятии накладывалось на основание города, постройку первого юнита, проложение первой ирригационной системы и открытие колеса в компьютерной игре.
Мы даже решили делать свою "Цивилизацию" — игру про развитие причерноморского племени. Очень жаль, что мы были гуманитариями: интересных механик придумали много, но на этом все и встало.
Так что книжку британского журналиста я открывал с трепетом и опаской: а ну как мои любимые степи и грязевые вулканы в этом изложении будут каким-то издевательством? Плюс ко всему он обращается к темам варварства и цивилизации, национализма и региональных идентичностей — а не выйдет ли из этого чего-то вроде недавнего русского издания Эдит Клюс?
К счастью, нет.
Книга Нила Ашерсона далека и от снобского брюзжания "Путешествия в Стамбул" Бродского (хотя про Стамбул тут тоже немало), и от уже упомянутой сугубо университетской и далекой от жизни работы Клюс. Что хорошо в "Черном море" — так это то, что книга эта очень живая. Она не претендует на лавры строго научного труда (некоторые излагаемые в ней исторические факты, наверное, стоило бы перепроверить, хотя скорее в этом впечатлении виновата досадная опечатка в начале книги, поместившая эвакуацию Деникина из Новороссийска в 1922 год), но сразу же подкупает тоном изложения. "Черное море" писалось в начале девяностых годов и немного дописывалось в последние годы, поэтому там упоминаются и российско-грузинская война, и события на Донбассе. Эта книга — смесь иронического скепсиса, трагически-оптимистического взгляда на мир и некоторой отстраненной светлой печали: настроение, очень подходящее для времен, когда на постсоветское Причерноморье обрушился малый апокалипсис распада СССР.
Самому Ашерсону, кажется, очень интересно описывать картину всеобщей разрухи и руинизации: "Электронное табло зависло много месяцев назад, показывая отправление кораблей в Ялту, Очаков или Севастополь". Это превращение в руины и возрождение из руин очень привлекательно вписать в почти трехтысячелетнюю историю здешней цивилизации. И, конечно, это ровно то, что я сам запомнил из экспедиций и общения с местными учеными конца девяностых. Быть археологом в то время — ну, вы сами представляете.
"Господин Чеснок нашел спонсора: застройщика-спекулянта, который влюбился в дрессировщицу цирковых собак. Цирк переживал тяжелые времена, и дрессировщица была безутешна, поскольку власти Ростова лишили их дотации, позволявшей арендовать дорогое здание в центре города. Спонсор, зная о трудностях господина Чеснока, нашел выход из положения. Он пообещал, что в случае, если Танаис выделит цирку несколько гектаров нераскопанного греческого предместья для зимовки и выпаса животных, он изыщет возможность построить новый кирпичный склад и лабораторию для ученых".
Не сказать, что Ашерсон совсем не занимается экзотизацией постсоветского или, скажем, турецкого материала — порой книга начинает выглядеть как традиционные записки путешественников прошлого, где белый человек проникает в дикие края, населенные наивными и мудрыми Другими. С другой стороны, на противопоставлении "цивилизация — варварство" — точнее, на сконструированности и идеологической подоплеке этого противопоставления, — книга и строится. Иногда даже несколько в ущерб фактологии: например, описывая греческие колонии и Боспорское царство, Ашерсон рассуждает исключительно о контактах "цивилизованных" (с греческой точки зрения, конечно) греков с "варварскими" скифами и сарматами, забывая, что основными торговыми партнерами колонистов на территории нынешнего Краснодарского края были вполне себе оседлые и практически уже городские (ну, деревенские) меоты. Сложно сказать, насколько при упоминании этого факта пострадала бы стройная схема, описывающая, как разные народы придумывают свою идентичность и вживаются в нее, но тем не менее.
То есть в какой-то степени Ашерсон подпадает под действие своей же логики и тоже конструирует все эти идентичности — впрочем, это вполне укладывается в общую канву книги. Национальные идентичности придумываются, перепридумываются и переперепридумываются: тут Ашерсон приводит в пример притчу про дедовский топор: "мой отец снабдил его новым топорищем, а я — новым острием".
"Оседлые народы испытывают страх перед „бродячими”, но в то же время завидуют им и восхищаются ими. В своей зависти и восхищении они придумывают таких странников, которые отвечают их желаниям — в очередной раз берут в руки зеркало, чтобы изучить самих себя.
Где-то здесь берет свое начало длинная, нескончаемая баллада Европы, тоскующей по благородным дикарям, по охотникам-собирателям, живущим в мире с собой и со своей окружающей средой, по ковбоям, угонщикам скота, цыганам и казакам, кочевникам-бедуинам, которые следуют тропами своих песен по нетронутой девственной природе".
Все выкладки Ашерсона, конечно, звучат еще более печально и актуально после 2014 года. Если во времена сбора материала для текста книги "горячая" война на побережье кипела только в Абхазии, то в 2014 году люди в казачьей форме (не удивлюсь, если кого-то из них журналист встречал во время своих поездок по Югу в девяностые) ставили блокпосты под Краматорском.
Особое место в "Черном море" уделено, собственно, Черному морю. Девяностые годы здесь были вдвойне катастрофическим временем: ученые ждали, что сероводород и инвазивные виды вот-вот погубят все живое, а не-ученые — что море разом взорвется, уничтожив чуть ли не всю Землю. К счастью, пока этим опасениям не суждено сбыться, и Ашерсон делает позднейшие — оптимистичные — поправки в свою книгу с видимым удовольствием. Жизнь продолжается.
"Изучая жизнь на Черном море, я с грустью убедился в том, что подспудное недоверие между разными культурами неизбывно. Нужда, а иногда и страх связывают такие сообщества воедино, но изнутри такое объединение так и остается набором разнородных человеческих групп, а вовсе не представляет собой образцовую модель „мультиэтнического общества” нашей мечты".