Рецензия на книгу "Добрее одиночества" Июнь Л
Июнь Ли – американская писательница китайского происхождения, которая на Западе уже успела стать если не живым классиком, то претендентом на это громкое (и ныне щедро раздаваемое, если не сказать – разбазариваемое) звание. Первые же ее рассказы начали публиковать в журнале The New Yorker, сборники писательницы, – которая, кстати, перебралась в Штаты в возрасте 23 лет, зная английский лишь на разговорном уровне, – отмечались престижными премиями; словом, едва начав карьеру, она сразу же получила признание американского литературного истеблишмента. И это неудивительно: Июнь Ли действительно прекрасный рассказчик, ее малую прозу интересно читать, даже если все действие происходит в двух-трех комнатах, а герои, допустим, заняты лишь вопросами кормления/воспитания младенца. Однако, взявшись за роман, Ли, видимо, поняла, что одной только наблюдательности, пускай и цепкой, как гарпун, не хватит, здесь еще нужна большая тема. В качестве этой темы писательница выбрала (забегая вперед, отметим – не очень удачно и скорее зря) прерванный полет, душевную травму, которая не дает жить в полной мере.
Четверо молодых людей (школьники и студентка) живут в Пекине, в одном дворе. Двое из них – девочка Жуюй и студентка Шаоай – дальние родственники; Жуюй, по плану ее приемных матерей-бабушек (ревностных католичек – осколков старого, колониального Китая), должна поступить в колледж, продолжить совершенствоваться в игре на аккордеоне, но, самое главное, пройти "свой путь" – путь к Богу. А это в условиях коммунистического Китая, особенно пост-тяньаньмэньского, равнозначно эмиграции. Которая планируется и состоится, но позже (читатель, впрочем, узнает об этом едва ли не сразу – повествование скачет от конца 80-х к условным нашим дням). Пока же Жуюй делит комнату с Шаоай, своей дальней родственницей, но в первую очередь – юной бунтаркой, поклонницей французских экзистенциалистов и участницей подавленного студенческого бунта 1989 года; которая, кроме того, не очень жалует Жуюй – молчаливую, безучастную и на вид очень равнодушную особу. Однако, за поведением (или, вернее, за отсутствием какого-либо поведения) Жуюй стоят не врожденные равнодушие или холодность (хотя, отчасти, и они тоже), а ее преданность единственно верному пути, который выбрали – с полного согласия самой девочки – ее приемные матери-бабушки. Прибыв в Пекин, на новое место, Жуюй молится:
"Пожалуйста — Жуюй сложила ладони на груди — пожалуйста, дай мне увидеть, что большой город ничто по сравнению с тобой. Бамбуковый матрас уже не давал прохлады, но она воздерживалась от того, чтобы передвинуться, и оставалась на том краю кровати, который ей указала Шаоай. Единственное маленькое прямоугольное окно, расположенное высоко, пропускало мало вечернего воздуха, и под сеткой от комаров Жуюй чувствовала, что пижама липнет к телу. В общей комнате, приглушенно звуча, мерцал телевизор, хотя Жуюй сомневалась, что Дядя и Тетя его смотрят. Некоторое время они разговаривали шепотом, и Жуюй подумала, что, может быть, они говорят о ней или о ее тетях-бабушках. Пожалуйста, вновь сказала она мысленно, пожалуйста, дай мне мудрость уживаться с чужими, пока я не оставлю их позади".
"Чужие" – это, помимо дальних родственников, ее соседи по двору и новые одноклассники, парень Боян и девушка Можань. Эти двое - лучшие друзья, у них полно общих интересов – особенно езда на велосипеде по Пекину, историей и архитектурой которого они интересуются искренне и горячо, как и подобает не только жизнерадостным, но и от природы любознательным и умным подросткам, – а в будущем, судя по очевидной привязанности, они поженятся.
Но происходит трагедия (о которой, однако, читатель узнает в самом начале романа): Шаоай, эта полная энергии фурия, каким-то образом выпивает опасное химическое вещество, подброшенное ей; скорее всего, кем-то из троицы подростков (подозрения читателя в первую очередь, конечно, падают на Жуюй). В результате Шаоай становится инвалидом, почти трупом, живущим лишь формально – она почти не может ходить, почти не может видеть и совсем не может думать, только издает нечленораздельные звуки, как животное, и все. Инцидент расценили как несчастный случай, однако читателю дают понять, что не все так просто, а троица в лице Бояна, Мошань и Жуюй знает гораздо больше, чем до поры до времени – читатель.
Другой вопрос – захочет ли читатель узнать, что (и кто) на самом деле стоит за фактически убийством Шаоай? Дело в том, что Июнь Ли использует популярную сейчас форму: берет кое-какие жанровые признаки открытого (или, в данном случае, скорее полуоткрытого) детектива, чтобы, говоря образно, покрасоваться своей писательской мускулатурой – слогом, наблюдательностью и даром рассказчика; и, кажется, ничего более. Конечно, формально цельная картина в "Добрее одиночества" выстроится, – и выстроится очень аккуратненько, ладненько, как приборы на китайской чайной церемонии, – но не более того: перед нами славно написанный роман, продуманный и композиционно безупречный, но … очень скучный… с очень скучными героями. Из-за чего не раскрывается и тема.
Они, герои, и подростковой травмой (и тайной) тяготятся как-то очень скучно: Боян крутит романы с любовницами, стереотипной стервой и этакой загадочной (благо, без пепельных волос, обрамляющих бледное лицо; Июнь Ли все-таки не пошлячка и хороший стилист) умницей не от мира сего; Можань работает в химической лаборатории в США, ни к чему особо не привязываясь; Жуюй тоже в США – трудится (формально) домработницей и (реально) экзотическим, дзен-буддистским украшением домашних посиделок и вечеринок ее начальницы – болтливой идиотки из верхнего среднего класса. Словом, перед нами действительно история о прерванном полете, но жалко в данном случае только Шаоай.
Написано все это прекрасно – так, что создается впечатление шелеста травы и легкого, приятного ветерка; хорошая интонация, которая, однако, надоедает странице на двухсотой.
Впрочем, все эти претензии – не претензии к писателю как таковому (Июнь Ли действительно очень талантлива); это претензии – опять же – к Ли-романистке. Она, мастер короткого рассказа, подошла к жанру романа пусть и добросовестно, но не во всеоружии. Прелесть "Добрее одиночества" заключается в точных, бьющих в цель наблюдениях и словах; соответственно, и читать эту книгу можно в любом порядке. Как сборник рассказов. Но не как роман: переиначивая прекрасную метафору Флобера, можно сказать, что в "Добрее одиночества" – много жемчужин, но нет нити, которая бы их удержала. То есть, формально она, конечно, есть; но она слабая и условная. Так и видится, как эти самые жемчужины разлетаются, а кто-то из героев "романа", тихо став на четвереньки, собирает их с пола. В доброте и одиночестве. И в скуке.