Сорокин-три: зачем читать новые книги автора "Нормы" и сборник статей про него
Сначала "НЛО" выпустило том с научными работами, посвященными Владимиру Сорокину. Потом в Corpus вышли его новые рассказы. Теперь — в том же издательстве — либретто разных лет. Игорь Кириенков рассуждает о сорокинском буме середины 2018-го и пути, который проделал писатель за свою карьеру.
Современник: "Белый квадрат"
Сорокину не пишется.
Это не оценочное суждение, а — пусть и неполная — цитата: через год после "Манараги" писатель взялся за "малые формы, похожие на пьесы", чтобы "перевести дух" и "оглядеться по сторонам". В этом смысле "Белый квадрат" — скорее осторожная рекогносцировка, а не властное расширение фронтира. В то же время от Сорокина теперь, в статусе пророка и медиума, всякий раз ждут "взятие языка" — указание на главный дискурс сезона с инструкцией: как превратить ядерные боеголовки в сахарные.
Это, пожалуй, не получилось: яркость отдельных образов (полюбившийся всем "красный рев" — эхо советского коммунизма) не дает чаемой тематической и стилистической широты. "Белый квадрат" — это не "2018 в культуре и повседневной речи", а набор сюжетов, родившихся в одной (неплохо нам за сорок лет знакомой) голове за отчетный период. Секс, власть, скатология, будущее — ни с кем вроде не перепутаешь, но совершенно непонятно, почему на этикетке указан именно этот год. Как целое, как — процитируем аннотацию — "психоделическая мозаика" "Квадрат" все-таки не сложился, но при всем маргинальном положении книги внутри сорокинского канона здесь есть что перечитать, закладывая уголки.
В своих старых рассказах — устроенных по одной и той же, как правило, схеме — Сорокин отводил себе роль внесценического персонажа, переключавшего реле: а теперь — месиво. Интрига заключалась в том, когда именно герои услышат заветный щелчок, который расчеловечивает бытовую речь и лишает ее всякой (этической, синтаксической, графической) нормативности. По сути, автор предлагал читателю оригинальную конвенцию: тотальная свобода художественного воображения в обмен на гарантированный шок.
В какой-то момент выяснилось, что "дискурсивным апокалипсисом" в концовке уже никого не испугать, — и Сорокин решил денонсировать устаревший договор. "Квадрат" подтверждает всю серьезность этого решения: у лучших рассказов сборника ("Ноготь", "День чекиста" и, допустим, "Платок") смазанные, не в фокусе, финалы. Сорокин не закрепляет достигнутый эффект броской, как прежде, репликой или сценой; всякий раз он почему-то уводит камеру в сторону, забалтывает, нагружает текст как будто прямолинейной и при этом непроницаемой символикой. Это странное чувство, когда Сорокин тебя удивил: как и много лет назад, он "замахнулся и не стал рубить". Может быть, мы присутствуем при очередной его трансформации: сколько, в конце концов, можно мучмарить новое средневековье.
Драматург: "Триумф Времени и Бесчувствия"
Сейчас репутация Сорокина-прозаика кажется бесспорной — но кто может с уверенностью предсказать, какие тексты станут главными хитами его библиографии лет через пятьдесят: все-таки "Норма" с "Романом" или, положим, драмы "Hochzeitsreise" и "Щи". Он ушел в драматургию еще в середине восьмидесятых и, пока его уже законченные книги выходили в России, писал только сценарии и пьесы, осваивая (и разрушая) новые для себя жанры. Сочинение оперы было только вопросом времени и смелости заказчика.
"Дети Розенталя", открывающий сборник либретто, в свое время вызвали громкий скандал, сопровождавшийся — помимо судебного разбирательства — решительной переменой писательского статуса. Отсюда эта работа (наряду с "Ледяной трилогией") кажется сочинением, вокруг которого удобно выстраивать новую, доступную массам, репутацию: не хулиган, "калоед" и "порнограф", но автор, питающийся классической традицией и утверждающий ее через экстремальную игру с авторитетами. В данном случае — с великими композиторами прошлого; еще точнее — их клонами. Навязать свои (у писателя дочки-близняшки) обсессии Большому театру и композитору Десятникову, не просев при этом в "литературе", — так действует автор, который знает, что имеет на национальную культуру все права.
Другие вошедшие в книгу оперы — с переменным, правда, успехом — разрабатывают уже известные сорокинскому читателю мотивы. "Сны Минотавра" — попытка геймифицировать и усложнить самый ригидный театральный жанр, затопить его чужой лексикой и параллельными сюжетами: сложно представить, как это выглядит на сцене. "Триумф Времени и Бесчувствия" — оратория Генделя, для которой Сорокин написал русские субтитры по итальянскому либретто Бенедетто Памфили, — невозможно читать без иронических кавычек: это очень похоже на аллегорическую пьесу Германа Буша в набоковском "Даре". Наконец, "Фиолетовый снег" (премьера пройдет в Берлине в январе 2019-го) — опера-катастрофа о циклоне, засыпавшем Европу по самые гемютные крыши. По ней кажется, будто Сорокин начал обустраивать свою мультивселенную, — если воспринимать как фрагменты одной, разнесенной во времени, картины "Снег", "Метель", "Теллурию" и "Манарагу". Развязка, впрочем, напоминает более ранние сорокинские книги-мистерии — теперь даже мясные машины могут, узрев чудо, заговорить сердцем; "готовы сиять вечно".
Но и это, вообще-то, не конец: Марк Захаров объявил, что поставит в "Ленкоме" "Белый квадрат" (рассказ одновременно сновидческий и натуралистичный), а Илья Хржановский, с которым писатель уже работал над "4", обещает до конца года показать "Дау" — кино сложной судьбы и неочевидного формата: занимаясь фильмом, Сорокин превратил мемуары Конкордии Дробанцевой-Ландау "Как мы жили" в панораму послевоенной советской жизни. Плюс — таинственные "визуальные проекты", которыми автор занимается в перерывах от литературы: многое, короче, указывает на то, что Сорокин-трип — это прямо надолго.
Классик: "Это просто буквы на бумаге…"
И вот на таком — очень живом и противоречивом, как можно было убедиться, фоне — в "НЛО" вышла книга-памятник, к которой теперь будут обращаться сорокиноведы, чтобы уточнить термин "карнализация" (исключительно удачное изобретение М.Н.Липовецкого) или перечитать разбор "Москвы" от Екатерины Деготь. Дело не в том, что "не заслужил", а в том, что все это — за исключением, может быть, соц-артовских шедевров — еще магма, еще факт "сверхновой" литературы, которую берут в будущее авансом, в счет прошлых свершений.
С другой стороны, внимание к последним сочинениям Сорокина должно обеспечить этому в целом довольно наукообразному сборнику интерес новых читателей, которые подтянулись после "Дня опричника", "Метели" и "Теллурии". Это им в первую очередь будет полезно узнать про другого — и, как кажется, более амбициозного — Сорокина, который покушался на логоцентричную цивилизацию, разоблачал коррумпированность всякого дискурса, наполнил-таки русскую литературу говном, кровью и спермой — и стал ее неотъемлемой частью. Образцовая в этом отношении статья — работа Бориса Гройса "Русский роман как серийный убийца, или Поэтика бюрократии", усложняющая расхожую ("смерть героя — смерть жанра") трактовку "Романа".
Вообще про перелом в сорокинском творчестве хотелось бы побольше: читатели ощущают, что он произошел — на первой части трилогии, "Голубом сале" или даже раньше, — но едва ли могут его убедительно интерпретировать. Как имморальный автор "Тридцатой любви Марины" обнаружил в себе гражданский темперамент? Зачем писать сюжетно-психологическую прозу после "Сердец четырех"? Сорокин предал концептуализм или его перерос? Полное "влипаро" или нормальный путь нормального классика?
За конфликтами, которые игнорируют (или смягчают) статьи важных ученых и публицистов, удобно следить по вынесенным в конец книги интервью с автором. Их порядок обнажает неуклонную, похоже, драматургию внутренней борьбы любого крупного русского художника: начав с радикального отрицания и стремясь преодолеть недостаточную, фальшивую литературу, ты в итоге становишься агентом ее обновления. Наверное, это нестерпимая мысль для автора фразы "просифонить верзоху" и создателя "бинарных бомбочек", которые взрывали сознание читателю самиздата 1980-х, и вряд ли, держа ее в голове, можно произвести в отечественной словесности не то что революцию — банальный бухучет. Сорокин-1991 больше всего ценит "чистоту строя" и прочерчивает прямую от Толстого до забытого напрочь соцреалиста Павленко. Сорокин-2015 (да и нынешний) — это все-таки бонза в бронзе, выносящий вердикт "красному" человеку. Между ними — не осмысленное пока идейное и стилистическое пространство. Его предстоит обживать исследователям, если они не удовлетворятся "логичным", "стадиальным" подходом к автору, который всем вокруг твердил, что литература — это просто буквы на бумаге, а потом стал явно сочувствовать одним типографским символам и презирать — другие.