Советские медиа: кто и как отменял цензуру
ОУ публикует фрагмент готовящейся к выходу на русском языке книги журналиста Аркадия Островского "Изобретение России" (The Invention of Russia: From Gorbachev's Freedom to Putin's War. London: Atlantic Books, 2015), посвященной истории постсоветских медиа. В этой главе книги речь идет об основных акторах процесса "гласности" — постепенного преодоления и последующего уничтожения цензуры в СССР.
Горбачев официально объявил о начале перестройки в феврале 1986 года, на XXVII съезде КПСС — спустя тридцать лет после секретной речи Хрущева на ХХ съезде партии в 1956 году. За годы, прошедшие после хрущевской оттепели, страна, конечно, не успела превратиться в людоедку, но явно находилась в плохой форме: она была истощена и деморализована, экономика находилась в состоянии стагнации и, самое главное, человеческие ресурсы были подорваны.
Одним из немногих, кто трезво оценивал ситуацию в стране и понимал необходимость демонтировать взрывоопасную систему, прежде чем она разлетится на куски сама и покалечит весь остальной мир, был Александр Яковлев. Горбачев назначил его ответственным за идеологию и пропаганду. Яковлев, в отличие от Горбачева, не питал иллюзий относительно состояния государственной системы и ее способности обрести человеческий облик без коренной перестройки ее основания.
Горбачев познакомился с Яковлевым в 1983-м, за два года до вступления в должность генсека, во время своего визита в Канаду, где Яковлев по-прежнему оставался послом. Они быстро сошлись и часами обсуждали плачевное состояние страны. Они были согласны в главном: так дальше продолжаться не может, все нужно менять. Вопрос — как это делать?
Яковлев уже одиннадцатый год отбывал свою почетную канадскую "ссылку", и времени на обдумывание этого вопроса у него было более чем достаточно. В отличие от "шестидесятников", которые пытались найти опору в идеях Ленина и Бухарина, Яковлев подверг сомнению само учение марксизма-ленинизма и его главный постулат о том, что "бытие определяет сознание". Неужели, спрашивал себя Яковлев, то, как люди живут и общаются друг с другом, диктуется просто материальными условиями жизни, а не их волей?
Сущность человека нельзя сводить к его профессии или образу жизни (так ли уж важно, что Иисус был плотником?): эту сущность определяет только его сознание. То же самое относится и к целым народам. "Сознание в большей степени определяет бытие, — заключал Яковлев. — С моей точки зрения, в основе всего лежит информация, в том числе и в основе прогресса… Первична информация, материя и дух — вторичны…Без человеческого мозга — этого идеального информационного синтезатора — не могла взорваться атомная или водородная бомба". Единственный способ изменить советский образ жизни состоял в том, чтобы открыть путь для свободного потока информации и преобразить сознание людей. Средства массовой информации, как называли в СССР и продолжают называть в сегодняшней России органы печати, радио и телевидение, действительно сыграли гораздо более важную роль в перерождении страны, чем средства производства. Гласность подтверждала тезис о главенстве сознания над бытием.
В декабре 1985 года, через несколько месяцев после своего назначения, Яковлев подготовил докладную записку, которая по своему содержанию была гораздо радикальнее всего написанного за последующие несколько лет. "Догматическая интерпретация марксизма-ленинизма настолько антисанитарна, что в ней гибнут любые творческие или даже классические мысли. Люцифер — он и есть Люцифер: его дьявольское копыто до сих пор вытаптывает побеги новых мыслей… В нашей практике марксизм представляет собой не что иное, как неорелигию, подчиненную интересам и капризам абсолютной власти… Политические выводы из марксизма неприемлемы для… цивилизации".
Это писал человек, которого поставили руководить советской идеологией.
А еще Яковлев был убежден, что стране необходимы свободные рыночные отношения и частная собственность — чтобы вывести экономику из состояния склероза. "Социализм без рынка — это утопия, причем кровавая…" Обществу нужен нормальный обмен информацией, а это возможно только при настоящей демократии. Яковлев указывал на такие составные части перестройки, как рыночная экономика, частная собственность, демократия и открытость:
Ложью отравлена общественная жизнь. "Руководством к действию" сделали презумпцию виновности человека. Двести тысяч подзаконных инструкций указывают человеку, что он потенциальный злоумышленник. Свою порядочность нужно доказывать характеристиками и справками, а конформистское мышление выступает как свидетельство благонадежности. Социализм тем самым отрезал себе путь в будущее — в вакуум дороги нет. И пошли назад в феодализм, а в… иных "местах, не столь отдаленных", опустились до рабства… Тысячу лет нами правили и продолжают править люди, а не законы… Речь, таким образом, идет не только о демонтаже сталинизма, но и о замене тысячелетней модели государственности.
Яковлев не стал передавать докладную записку Горбачеву, опасаясь, что эти мысли покажутся ему слишком радикальными. Положение Яковлева осложнялось еще и тем, что Горбачев, в соответствии с принципом "разделяй и властвуй", поделил должность, которую когда-то занимал Суслов — главный хранитель советской идеологии и убежденный сталинист, — на две части. Яковлев занимался вопросами СМИ и пропаганды, Вопросы идеологии были закреплены за его идейным противником, членом ЦК Егором Лигачевым. Хотя формально две части были равны, Лигачев был "сторожевым псом" партии и занимал прежний сусловский кабинет, а это, в византийской топографии Кремля, означало старшинство по чину.
Не желая напугать Горбачева и посеять тревогу в рядах партийной номенклатуры, Яковлев решил действовать осторожно. Как он сам писал, ему приходилось действовать тайно, прибегая к разным уловкам и хитростям для продвижения своих идей. Парадокс: в стремлении к правде людям по-прежнему приходилось прибегать ко лжи.
Одной из таких "хитростей" Яковлева стал выход на экраны самого сильного и честного фильма о сталинском наследии — "Покаяния". Картина грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе была снята за год до перестройки, в 1984-м, под прикрытием Эдуарда Шеварднадзе, возглавлявшего в тот момент Грузинскую ССР. Фильм-притча, снятый в провинциальном грузинском городке, начинался со сцены, в которой женщина украшает свои торты розочками из крема, а мужчина, сидя на диване, читает вслух газетное известие о смерти городского главы Варлама Аравидзе.
На следующий день после похорон Аравидзе его труп обнаруживают в саду дома его родственников. Тело снова закапывают, но на следующий день оно опять оказывается на прежнем месте: покойник усажен на стул в саду. Внук Аравидзе выслеживает и подстреливает "гробокопателя". Им оказывается Кетеван — та самая женщина, которая делает торты. На суде она заявляет, что Аравидзе не заслуживает погребения, и начинает рассказывать об учиненных им репрессиях и их жертвах, среди которых были ее родители. (В одном из ретроспективных эпизодов маленькая Кети с мамой ищет имя отца среди кучи бревен, заготовленных заключенными ГУЛага. Пока они пытаются что-то прочесть, бревна измельчают в опилки, и она просеивает эти опилки через пальцы.)
Сын Варлама Аравидзе, Авель, защищает отца и пытается добиться того, чтобы Кетеван объявили сумасшедшей. В итоге его собственный сын кончает с собой, и уже сам Авель выкапывает из могилы тело Варлама и сбрасывает его с обрыва. Фильм заканчивается той же сценой, с которой начинался: Кетеван доделывает торт в форме церкви. В окно стучит странница (ее сыграла великая грузинская актриса, 86-летняя Верико Анджапаридзе) и спрашивает, приведет ли эта дорога к храму. Кетеван качает головой: "Это улица Варлама. Не эта улица ведет к храму". Тогда странница спрашивает: "Тогда зачем она нужна? К чему дорога, если она не приводит к храму?"
В крайне политизированной атмосфере середины 1980-х, когда времени на рефлексию оставалось мало, философский фильм Абуладзе слишком часто воспринимали в злободневном политическом контексте; последние слова фильма использовали в качестве броских газетных заголовков. Это было все равно что забивать гвозди телескопом. "Покаяние" рассказывал не об искажении системы, а об универсальной природе зла, способной принимать любые формы. Фамилия "Аравидзе" означает по-грузински "никто" и "кто угодно", и у градоначальника, носившего военный китель, подобно Сталину, были усы, как у Гитлера, очки без оправы, как у Берии, и театральные замашки Муссолини.
Яковлев, посмотревший "Покаяние" дома, на видеокассете, был поражен этим фильмом: "Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лицемерия и насилия… Надо было сделать все возможное, чтобы выпустить его на экран". (Он стал убеждать ЦК, что фильм чересчур сложный и широкая публика его не поймет, а потому не будет вреда, если его покажут "раз или два". Сам же велел Государственному комитету по кинематографии изготовить сотни копий для показа по всей стране.) Официальная премьера фильма была запланирована на апрель 1986 года, но ее пришлось отложить из-за внезапной катастрофы государственного масштаба.
* * *
В ночь на 26 апреля 1986 года на четвертом энергоблоке ядерного реактора Чернобыльской атомной электростанции произошел мощный взрыв, который привел к разрушению реактора, пожару и суммарному выбросу радиоактивных веществ, в четыреста раз превышавшему выброс при взрыве атомной бомбы в Хиросиме. Реактор строился в 1970-е годы с серьезными нарушениями правил безопасности. ЧАЭС успешно прошла осмотр иностранных специалистов только потому, что накануне инспекции инженеры временно заменили советскую электронику шведскими и американскими приборами. Как рассказывал несколько месяцев спустя членам Политбюро Филипп Бобков, первый заместитель председателя КГБ, эта "хитрость" отражала общую халатность, самонадеянность и очковтирательство, ставшие второй натурой советской системы хозяйственного планирования, которая предписывала работникам выполнять план любой ценой, даже за счет безопасности людей. Как это часто бывало с подобными авариями, попытки скрыть масштаб бедствия вызвали еще большое возмущение, чем ошибки, приведшие к взрыву. Несмотря на призыв Политбюро "предоставить честную и взвешенную информацию", чиновники все равно действовали, повинуясь врожденному страусиному инстинкту.
Советские СМИ традиционно служили не для сообщения фактов, а для их сокрытия. В 1962 году, когда бунт рабочих в Новочеркасске был жестоко подавлен войсками, главная задача СМИ состояла в том, чтобы не проронить об этом ни слова. Залитые кровью улицы принялись мостить заново, а радиолюбительская связь была намертво заглушена. Проницательные читатели судили о событиях исходя не из того, что писалось в газетах, а из того, о чем газеты умалчивали: чтение между строк было более информативно, чем напечатанные слова. Если средства массовой информации отрицали какой-либо факт, народ понимал, что все обстояло ровно наоборот. Позднее роль заглушки, которая не давала фактам просачиваться наружу, стало играть телевидение.
Обществу сообщили о чернобыльской аварии только два дня спустя, причем это сообщение заняло всего двадцать секунд в вечернем выпуске новостей на государственном телеканале. "На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Поврежден один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий аварии. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия". В Москве люди восприняли это как сигнал настраивать приемники на иностранные радиостанции — а те передавали, что произошел чудовищный взрыв и на запад несется большое радиоактивное облако. Тем временем в близлежащем городке Припять дети играли на улицах в футбол, а в эпицентре аварии под открытым небом справлялись шестнадцать свадеб. Эвакуация началась лишь спустя тридцать шесть часов после катастрофы. 1 мая, пока партийная верхушка спешно эвакуировала собственные семьи, сотни тысяч простых граждан вышли на праздничный первомайский парад в Киеве, где уровень радиации превышал норму в восемьдесят раз. Многие пришли на парад с детишками, одетыми в рубашки с короткими рукавами. Лгать было бессмысленно: о происходящем знали уже во всем мире.
"Московские новости" — пропагандистская газетка, выходившая на двенадцати языках, — опубликовала статью под заголовком "Отравленное облако антисоветизма". Она перечисляла аварии на атомных станциях в других странах и клеймила Запад за разжигание антисоветской истерии.
<...>
В политическом смысле такая "дымовая завеса" нанесла гораздо более сокрушительный удар по репутации Горбачева, чем сама катастрофа. В глазах двух главнейших общественных групп, симпатизировавших Горбачеву, — советской интеллигенции и Запада — его обещание сделать страну открытой и поставить на первое место человеческие ценности не выдержало первого серьезного испытания на прочность. Из расшифровки стенограммы срочного заседания Политбюро явствует, что даже сам Горбачев имел весьма ограниченный доступ к информации, и это приводило его в ярость: "Сколько у нас разных вотчин создалось в стране! В результате мы не получали информации о том, что происходит. От ЦК все было засекречено… Во всей системе царил дух угодничества, подхалимажа, групповщины, гонения на инакомыслящих, показуха, личные связи и разные кланы вокруг разных руководителей. Этому всему мы кладем конец".
Такое положение дел стало катализатором гласности — открытости СМИ. "Не надо бояться собственного народа, — убеждал Горбачев. — Гласность — это и есть социализм". Горбачев даже представить себе не мог, к чему приведет страну такая гласность спустя пять лет. Он лишь хотел, чтобы Советский Союз задышал свободно и зажил по-новому. Но Чернобыль стал дурным предзнаменованием — и в самом деле эта "новая" жизнь оказалась очень короткой.
Гласность проникала в СМИ не так быстро и стремительно, как многие об этом вспоминают. Гласность не означала свободу слова и отмену цензуры. Кроме того, она отнюдь не была абсолютной. Гласность, по сути, походила на "ограниченную лицензию", выданную избранному меньшинству, которое должно было вещать для целевых групп аудиторий, наиболее восприимчивых к перестройке, — для студентов, молодых специалистов и городской интеллигенции. Цель гласности (в понимании Горбачева) состояла в том, чтобы вовлечь интеллигенцию в процесс перестройки и влить новые жизненные силы в социализм. А следствием гласности (в представлении Яковлева) должно было стать преображение страны.
Главным орудием перестройки была печать. Для осуществления поставленной цели — мобилизовать интеллигенцию и представить идеи перестройки всему миру — были выбраны два печатных органа. Первым стал "Огонек" — одиозный цветной еженедельник, во главе которого стоял старый сталинист, драматург Анатолий Софронов, когда-то направлявший травлю Твардовского и Яковлева. У "Огонька", выходившего тиражом полтора миллиона экземпляров, было одно очевидное преимущество: он давно уже зарекомендовал себя как крайне реакционное и антизападное издание, и именно поэтому любой поворот в сторону более либеральной и прозападной позиции должен был сразу броситься читателям в глаза. Возглавить редакцию журнала Яковлев предложил Виталию Коротичу — второстепенному поэту из Киева, который не боялся вслух говорить о намеренных попытках директора Чернобыльской АЭС скрыть всю информацию от внешнего мира.
Одновременно с назначением Коротича в "Огонек" Егору Яковлеву предложили должность главного редактора "Московских новостей", или "Moscow News" — пропагандистской газеты, предназначавшейся для иностранного потребления. Это была самая старая англоязычная газета в СССР: выпускать ее начала в 1930 году американская социалистка, пожелавшая разнести благую весть о Советском Союзе по всему миру. К 1980-м годам "Московские новости" выходили на всех основных иностранных языках и распространялись преимущественно за пределами СССР. Будучи частью Агентства печати "Новости" (АПН) — пропагандистского органа, тесно связанного с КГБ, — эта газета стала прибежищем для неудавшихся шпионов и бывших агентов. Русская версия издания, которую теперь поручили выпускать Егору, появилась лишь в 1980 году и была приурочена к Московской летней Олимпиаде — для рекламы советских спортивных достижений.
Отныне задача "Московских новостей" была сформулирована иначе: воспевать перестройку и добиваться поддержки новой советской политики на Западе. Егор сознавал важность этой задачи. Через год после своего назначения главным редактором (за этот период тираж газеты заметно взлетел) Егор говорил на заседании местного парткома: "Сообща нам удалось создать газету, которую читают и цитируют, которой доверяют. [Теперь] ее можно использовать для очень важных проектов, имеющих отношение к международному общественному мнению". Егор понимал, что его используют, но это давало ему в свою очередь возможность использовать перестройку и Горбачева в собственных целях. Именно такого момента Егор и его сверстники-единомышленники дожидались на протяжении восемнадцати лет.
"Московские новости" не отвечали западным представлениям о прессе. Новостные материалы по-прежнему строго цензурировались. Газеты не занималась новостями: новости распространяло советское телеграфное агентство, ТАСС. Например, если одно из самых громких событий первых перестроечных лет — возвращение из ссылки Андрея Сахарова — в международной прессе освещалось на первых полосах, то "Московские новости" втиснули его в сорок слов, поместив внизу третьей страницы — там, где обычно печатались исправления.
Ранняя перестроечная пресса была скупа на репортажи: там излагались мнения, помещались большие очерки, и все эти публикации служили вехами, по которым люди определяли происходившие в стране перемены. Самая популярная рубрика газеты называлась "Мнение трех авторов": трое видных общественных деятелей — писатели, академики, публицисты — делились своими взглядами на одну из злободневных тем.
Через пару лет после назначения Егора главным редактором "Московские новости" превратились в самую востребованную газету в СССР. Она выходила раз в неделю, и каждую среду уже с пяти часов утра у киосков "Союзпечати" выстраивались длинные очереди за свежим номером. Тираж определялся не спросом, а вышестоящими органами а потому к девяти утра все экземпляры уже расходились. Счастливчики, успевшие приобрести газету, прочитывали ее и передавали друзьям. Те, кому не повезло, читали газету на застекленных стендах неподалеку от Пушкинской площади в центре Москвы. Это место со временем превратилось в московский вариант лондонского Гайд-парка — сюда стекались и доморощенные ораторы, и те, кто желал их послушать. Люди читали "Московские новости" не ради новостей, а для того, чтобы понять, куда движется страна.
Сейчас, двадцать лет спустя, листая толстые подшивки тогдашних выпусков "Московских новостей", невольно удивляешься: из-за чего весь шум? Неужели не лень было вставать ни свет ни заря в холодную декабрьскую темень и спешить занять очередь за газетой, которая почти не сообщала фактов, но писала, например, об Анне Ахматовой? Однако в ту пору каждый выпуск "Московских новостей" становился политическим событием. Темы были не новы: их обсуждали давно, в тесном кругу друзей, на кухнях. Новым было то, что теперь статьи на эти самые темы печатали в газете, не утаивая своего имени, а указывая его черным по белому; и что часть произведений, загнанных в подполье самиздата, теперь позволено публиковать открыто. Само существование подобной газеты стало важнейшей новостью.
По Москве тогда ходил анекдот:
Один приятель звонит другому:
— Читал последний номер "Московских новостей"?
— Нет, а что там?
— Ну, это не телефонный разговор.
В самом начале перестройки Александр Яковлев предупреждал руководителей телевидения и радио: хватит "глушить" иностранные радиостанции, пора самим завоевывать молодежную аудиторию, которая привычно чурается кислых советских новостных программ и настраивает приемники на "Русскую службу Би-Би-Си" или "Голос Америки". Одним из первых "завоевательных" проектов такого рода стала телепрограмма "Взгляд". Она выходила в эфир по пятницам, поздним вечером, и по времени совпадала с популярной музыкальной передачей "Русской службы Би-Би-Си".
Чтобы привлечь молодежную аудиторию, ее ведущие должны были выглядеть и разговаривать на языке этой аудитории. Они должны были быть немного циничны, осведомлены и главное, они должны были разбираться в западной поп-культуре. Вместе с тем они должны были вызывать доверие. Внутри советской телерадиовещательной империи существовало одно-единственное место, способное предоставить подобные кадры: служба иновещания, которая на десятках языков вещала на весь мир советскую точку зрения. Там работали выпускники лучших советских учебных заведений, прекрасно осознававшие бессмысленность своей работы.
В действительности иновещание было тесно связано с КГБ, и многие журналисты, работавшие там, имели к этому органу весьма близкое отношение. Одним из главных ведущих "Взгляда" был Александр Любимов, сын легендарного резидента КГБ в Лондоне, сотрудничавшего с Кимом Филби и выдворенного из Соединенного Королевства в 1960-е годы. Любимов-младший родился в Лондоне и учился в Московском институте международных отношений — престижном питомнике будущих дипломатов и сотрудников разведки. Он принадлежал к "золотой молодежи" — элите советского образца.
В отличие от советских диссидентов, которые слушали "вражеские голоса" у себя дома и тайком, с риском, что соседи "настучат куда надо", люди вроде Любимова делали то же самое, но открыто: это была часть их работы. Они больше знали о западной жизни (и больше тяготели к ней), чем люди, работавшие на советском телевидении. У них был доступ к западным СМИ, они знали иностранные языки, читали зарубежные газеты. Профессионально занимаясь советской контрпропагандой, они обязаны были знать, кому и в чем "противостоят" в идейном споре. По долгу службы им полагалось дезинформировать других, но при этом сами они были очень хорошо информированы.
"У нас дома были произведения Солженицына. Я прекрасно знал, кто такой Сахаров. Как там говорят? Жандарм — самый свободный человек в России", — говорил Любимов. Когда перестройка началась всерьез, он и его коллеги-ровесники оказались лучше всего подготовлены к тому, чтобы взяться за создание нового советского телевидения. В итоге это принесло им огромную пользу. "Взгляд" сделался инкубатором для наиболее влиятельных телевизионных деятелей, которым предстояло проявить себя в течение двух следующих десятилетий. Они научились использовать систему с максимальной эффективностью.
Первые выпуски "Взгляда" не были слишком острыми: молодой человек, выросший в детдоме, декламировал собственные стихи, а один из ведущих объяснял телезрителям, как отличить настоящие джинсы “Levi’s” от подделок, раздавались советы о том, как открыть свой кооператив (неслыханное новшество в стране, где еще недавно получение прибыли расценивалось как преступление). Сюжеты отделялись друг от друга музыкальными номерами. Но каждая передача испытывала систему на прочность и раздвигала рамки дозволенного, заводя разговор о том, чего до сих пор якобы вовсе не существовало в СССР: о гомосексуализме, о наркотиках и СПИДе, о коррупции.
Во "Взгляде" обсуждали, нужно ли убрать Ленина из Мавзолея, и показывали интервью с капитаном подводной лодки, затонувшей в Северном Ледовитом океане, который вслух объяснял, что советские подлодки — это смертельные ловушки. Именно в этой программе появилось первое публичное интервью с Сахаровым, после того как ему позволили вернуться из ссылки в конце 1987 года. Тускло освещенная студия "взглядовцев" выглядела совсем как московская кухня, где друзья сидят за столом и беседуют о молодежной культуре, о музыке и политике, слушают последние записи рок-групп и смотрят видеоклипы. На закате СССР у людей позажиточнее обязательно имелась пара телевизоров, и в 1980-е один из них часто стоял на кухне. Таким образом, кухня становилась обрамлением для телепередач, хотя сам их формат походил скорее на журнальный, нежели на развлекательно-телевизионный.