Советское молчание ягнят
Как страна, поражённая шизофренией молчания, паранойей тотальной слежки и милитаристской теорией заговора, плодит психопатов.
Предыстория создания романа "Заморок" сама могла бы послужить сюжетом для книги. Дело в том, что "Заморок" – это, по идее, дебютная книга Аллы Хемлин, сестры-близнеца поздно прославившейся, но рано умершей писательницы Маргариты Хемлин. Как профессиональный писатель Маргарита Хемлин дебютировала лишь в 45 лет: в 2005 году цикл её рассказов и повестей "Прощание еврейки" был опубликован в журнале "Знамя". Успех последовал молниеносный – в 2007 году две повести из этого цикла получили премию журнала "Знамя" и премию "Глобус" от Всероссийской библиотеки иностранной литературы имени М.И. Рудомино. Каждая следующая книга писательницы обязательно входила в наградные списки престижных литературных премий. А роман "Дознаватель" был награждён специальной премией "Инспектор НОС", то есть новая словесность, как лучший отечественный детектив XXI века.
Однако наслаждалась успехом и радовала читателей новыми книгами Маргарита Михайловна, к сожалению, недолго. В 2015-м она скончалась, не дожив до 55 лет. В 2017 году вышел последний роман Маргариты Хемлин "Искальщик". Его редактором уже была сестра Маргариты, Алла Хемлин. В этом же году к выходу своего романа "Заморок" Алла Михайловна сделала очень трогательное и, наверное, сенсационное для литературоведов признание: все книги, подписанные именем "Маргарита Хемлин", сёстры-близнецы писали в соавторстве. Представляя книгу "Заморок" на сайте издательства Corpus, Алла Хемлин объяснила, что в детстве они с сестрой не всегда могли отличить, где кончаются мысли одной и начинаются слова другой. Во взрослом возрасте они научились это использовать в литературе.
Действительно, в "Замороке" наследуется уникальный художественный мир автора, которого мы раньше знали под именем Маргариты Хемлин. Перед нами снова Чернигов – еврейско-украино-русская земля, где всё перемешано войнами и безжалостной советской историей. Сам собой там зародился уникальный язык – смесь суржика и новояза, где самые цветистые обороты и живые меткие словечки органично соседствуют с картонными канцеляризмами и свинцовыми штампами. И это самый подходящий язык для тамошних жителей – провинциалов, не по своей воле оказавшихся в такой странной эпохе. Странной, потому что они сами не могут понять, торжествовать или испытывать к себе жалость.
Все романы Маргариты Хемлин всегда маскировались под узнаваемые образцы массовой литературы. Однако довольно быстро читатель понимал, что "Дознаватель" – не просто детектив, "Клоцвог" отнюдь не сводится к женскому семейному роману, а "Искальщик" совсем не история героического пионера. Всё это – книги о том же безжалостном времени, исторической травме, которой не миновал никто. В "Замороке" такая обманка – двойная, на то он и заморок. Сначала читатель думает, что перед ним типичная история о мнимых сиротах – подменышах, перепутанных при рождении младенцах.
Главная героиня романа Мария родилась 22 июня 1941 года. Напуганные новостью о начавшейся войне пациентки роддома, похватав своих младенцев, кинулись бежать. Та, которая была инициатором бегства, по ошибке унесла чужую девочку. А её собственная дочка, такая же чернявенькая, досталась чужой матери, которая, правда, сразу же всё поняла, но временно согласилась взять, что дают. Так еврейская девочка оказалась дочкой Тамары Фёдоровны Федоско. Конечно, мы настраиваемся на историю невероятного поиска, материнского отчаянья и непременного всеобщего узнавания в финале. Однако ничего подобного. Ни настоящая мать Марии, ни исчезнувшая с ней "сестра", по несчастью, больше в романе не появятся.
Подделывается в итоге "Заморок" под триллер о психопатах вроде "Парфюмера" или "Молчания ягнят". То есть это про людей гиперодарённых, тонко чувствующих красоту мира, но при этом безнравственных, эгоистичных, паталогически жестоких. Именно такова 20-летняя красавица Мария Федоско. Полуграмотная, не окончившая даже средней школы, она тонко чувствует язык, живёт в стихии речи. Как многие нервные люди, она суеверно фиксирует совпадения: "Мой автобус был семь, и холод семь тоже. Семь и семь. Так получаются стихи. Потом я подумала, что грудь белая-белая, что с майкой получились стихи – майка белая и грудь тоже". Однако поэтичность натуры отнюдь не мешает Марии быть расчётливой интриганкой и склочницей, не способной не то что на муки совести, но даже на малейшее сомнение в собственной правоте.
Казалось бы, объяснение такой раздвоенности натуры – банально психоаналитическое. Марию не любила приёмная мать, которую та до наступившего в 16 лет сиротства считала родной. Девочка выросла в атмосфере холодности, помноженной на скаредность Тамары и советскую послевоенную бедность. Мария же позже решит, что "мать" просто копила деньги для родной дочки – ведь она никогда не пробовала шоколад, а её сокровищем была подаренная учительницей ароматная бумажка из конфетной коробки.
Однако разгадка тут, хотя и правда психоаналитическая, но гораздо сложнее, более "замороченная". Надлом происходит с Марией не при жизни матери, а после её смерти, когда вскрылась тайна ее рождения. Мария узнала, что она еврейка: "Еврей у нас в Чернигове считается стыдная нация, это ж все знают". Так героиня "Заморока" оказывается хранительницей "стыдной" тайны и ощущает себя "подменённым" человеком. Но в Чернигове, да вообще в советской Украине, еврей – не только "стыдная нация". Еврей – это жертва замолчанной трагедии. О Холокосте, который все жители города видели собственными глазами, вообще не принято упоминать. Тамара Федоско, несмотря на свою холодность и суровость, вполне осознанно совершила подвиг – не сдала немецким властям еврейскую девочку. Но об этом приходится молчать, как о чём-то постыдном.
Молчат некоторые из горожан и о своей совсем противоположной роли в недавней трагедии: "Дед утречком подыыымется, намооооется, рушничком выыытрется и давай в уголку Тору читать. И так читает, что не оторвешь! Дак и не оторвали ж! Он же ж Тору читал и когда немец пришел. У двери зашел и говорит: “Выходь, жиды, на площу!” То есть не немец сказал, а Павло Смаль – сосед наш, хороший был раньше, печку нам перекладывал, а потом пришел с немцем и говорит: “Выходь, жиды, на площу!” А дед не желает выходить, он желает Тору читать и читать. Конечно, Смаль по-соседскому вынес деда – разом с книжкой. Рассказывал, с книжкой и застрелили, то есть через книжку – чтоб и то, и то на веки веков".
Холокост – замалчиваемая травма Чернигова, "стыдная" тайна Марии. Однако есть ещё кое-что, о чём жители города тоже стараются не упоминать, но постоянно думают. Это вездесущее участие "органов", которое на самом деле вряд ли столь велико и столь мелочно, как кажется горожанам. Например, Мария уверена, что "органы" хотят её то ли посадить за то, что она "подменённая", то ли завербовать, и для этого подсылают следить за ней санитарку роддома Фросю. Надо отметить, что не только "органам" до Марии нет дела, но и вообще её история особой тайной не является: при злополучном "обмене" младенцами присутствовала целая больница, а на регистрации Марии как дочери Тамары и Ивана Федоско настояла милиция. Однако в воспалённом воображении Марии каждая оговорка, каждая тень свидетельствует об участии в её жизни "органов". Конечно, Марии кажется это именно потому, что она уже безумна, но не будь этого тотального страха в городе, она бы, может, с ума и не сошла.
Третья сторона городской исторической травмы, напротив, никем не замалчивается, а активно проговаривается, что и нагнетает ужас. Все ждут атомной войны, уже и дату её "знают" – 67-й год, 50-летие Октябрьской революции. Оттого Мария "и жить торопится, и чувствовать спешит", что до этой даты осталось всего шесть лет, и нужно скорее устроить своё коротенькое счастье, устранить стоящих на пути коллег-"соперниц" из офицерской столовой. Страна, поражённая шизофренией молчания, паранойей тотальной слежки и милитаристской теорией заговора, плодит психопатов.
И не только юная, морально нестойкая Мария теряет разум в этой гнетущей, тлетворной обстановке. Сходит с ума и её антипод Яков – бывший партизан, герой, внук того самого расстрелянного на "площе" деда Нисла. Яков полон желания отомстить за Холокост на том свете, для чего "вербует" оставшихся в живых евреев. Ждать уже недолго, "атомный" 67-й не за горами, скоро все "там" окажемся, вот тогда-то и отомстим. Если бы Чернигов не "забыл", что произошло совсем недавно, если бы Яков мог свободно говорить и о своей боли, и о своём подвиге, вряд ли этот сильный человек сошёл бы с ума.
Пугающие и увлекательные романы сестёр-соавторов каждый раз оказывались глубоким и образным анализом травмы советских евреев, раздавленных не одной только Катастрофой, но целой чередой исторических катастроф. В романе "Заморок" Алла Хемлин продолжает этот неоконченный разговор.