Гвоздь в голове. Интервью с Владимиром Сорокиным
О Новом Средневековье будущего и о том, стоит ли ставить знак равенства между жизнью и литературой, рассказывает Владимир Сорокин.
В середине октября в издательстве Corpus выходит новый роман Владимира Сорокина "Теллурия". Это эпопея в пятидесяти главах, рассказывающая о Новом Средневековье далекого будущего. Россия превратилась в скопище мелких княжеств, Европа пережила мировую войну с ваххабитами, а фауна пополнилась кентаврами и псоглавцами. О новой книге и о том, в чем она похожа на окружающую нас реальность, один из самых значительных российских писателей поговорил с обозревателем "Пятницы".
— Почему вы выдержали такую паузу, три года?
— После "Сердец четырех" я тоже не писал романов долго — семь лет. А потом написал "Голубое сало". Наверное, просто надо накопить литературное семя, и только тогда можно будет удивить себя и других. Например, сейчас писать нечто в духе "Метели" или "Дня опричника" мне было бы неинтересно. Надо все-таки каждый раз стараться изобрести маленькую литературную атомную бомбу. Скажу честно, что давно не работал так напряженно и весело, как с этой вещью.
— Как вы оцениваете разрывную силу бомбы?
— Качеством текста. Прежде всего надо, чтобы бомба потрясла меня. Взорвется у меня в голове — почувствуют и другие. Вы же почувствовали?.. Это тонкие вещи. Почему Толстой двадцать лет не писал после "Анны Карениной"? Я думаю, не только потому, что увлекся поисками Царства Божьего внутри себя. Бомбы не изобретались.
— Факты окружающей жизни действуют на этот ритм? Или факты жизни внутренней?
— Влияет вообще все. Безусловно, мир меняется, и мы меняемся вместе с ним. И это взаимопроникающий процесс, простите за банальность. Но изменения России как-то слабо синхронизируются с тем, что творится в остальном мире… Я прожил в этой стране более пятидесяти лет и помню, что даже во времена железного занавеса и то всё проникало. Полностью изолироваться невозможно, как ни старайся. То есть в Северной Корее, может, и не знают, что такое рэп, концептуализм или Гарри Поттер, но что такое айфон — знают. Мы живем во время социальных сетей и потоков информации. Я бы не стал отделять страну, где мы живем, от остального мира. Безусловно, Россия — этакая ледяная глыба, которая сейчас плывет в собственное прошлое…
— …и вместо того, чтобы таять, леденеет…
— Пытается. Но не всегда успешно. Информативные ветры горячи.
— "Теллурия" — книга о проницаемости мира.
— Да, мир всегда один.
— Но от глобализма он далек.
— Эта книга обречена на лейбл антиглобалистской. И я не против. Если сказать откровенно, меня раздражает, когда люди во всех странах одинаково одеты, везде висит одинаковая реклама одинаковых продуктов, а у людей при этом одинаковые гаджеты и в них одинаковые картинки. Наверное, моя книга — реакция на состояние со-временного социума, от которого быстро устаешь.
— Здесь вы неожиданно приблизились к чистой фантастике или фэнтези. Сотворение мира — ведь это первичная задача всех фантастов.
— Это следствие неудовлетворенности окружающим. Любой серьезный прозаик пишет только поэтому. Если ты всем доволен — пиши детективные романы. Или не пиши вообще.
— Мне показалось, что начиная с "Голубого сала" вы выстраиваете единый мир, предусмотрительно не указывая времени действия: "Ледяная трилогия" описывает прошлое, "День опричника" — близкое будущее, "Теллурия" — более далекое…
— Думаю, вы правы. Хотя есть между мирами книг и разница. Прочитать их можно как угодно, и так тоже — вам со стороны виднее. Я не против того, чтобы меня записали в фантасты. Тем не менее когда я писал "Теллурию", то больше думал о форме, чем о содержании, простите, Антон, за грубость формулировки.
— Сейчас много говорят о Новом Средневековье. Весь мир смотрит "Игру престолов"… Десять лет назад такое вряд ли могло бы произойти. С чем вы это связываете?
— Ну, в кино это началось с "Властелина колец", да и в "Звездных войнах" полно средневековых аллюзий, потом много и других было фильмов. У меня это произошло не по умыслу, а интуитивно: я просто сел и решил написать о Новом Средневековье. Я вообще человек чувствительный, у меня есть внутренняя антенна, которая тянет в нервные узлы времени.
— А что средневекового вы видите в современности?
— Теперешняя Россия живет в состоянии просвещенного феодализма, это ясно всем. А Запад… Понимаете, я не историк, не социолог и не антрополог, это все на уровне интуиции. Но есть десятки мелочей, говорящих о том, каким уютным вдруг многим показалось средневековое сознание. Человечество по нему соскучилось. Например, Сноудену официально ответили, что, если он вернется, его не будут пытать. Это из какой эпохи фраза?!
— Теллур в придуманном вами мире — это же чистый Грааль.
— Одновременно это и супернаркотик, и новый духовный путь: человек через него может получить все, что хочет. Идея одной ногой в Средневековье, другой — в XXI веке. Так она придумалась, и я очень ей доволен. Но уже после того, как написал, я точнее узнал, что теллур — все-таки достаточно хрупкий материал. Значит, все-таки не будем ставить знак равенства между жизнью и литературой! Теоретически можно отлить из теллура гвоздь и с небольшим усилием забить его в голову. Когда вышел "Лед", я однажды пошел стричься, и девушка меня узнала. Она оказалась студенткой, уже читавшей "Лед", и спросила: если в Сибири в реликтовом болоте действительно найти этот лед и ударить им в грудь, правда сердце заговорит? Видимо, у нее были проблемы "сердечной недостаточности"! Я ответил, что пока не пробовал. Сейчас, наверное, будут про теллуровые гвозди спрашивать: где можно их достать? В Теллурии, конечно…
— А почему именно теллур?
— Невозможно объяснить. Прежде всего мне нравится, как звучит название. Он вообще очень красивый, серебристый такой, переливается. В чистом виде крайне редок. Разных солей и теллуридов много, а в чистом виде теллур — драгоценность. Месторождений — раз-два, и обчелся.
— С одной стороны, вы говорите о неудовлетворенности миром, с другой — о ваших книгах принято судить как об очень мрачных, полных насилия и зла. Но каким-то алхимическим образом минус на минус дает плюс. Ощущения-то от "Теллурии" исключительно светлые. Это уже не сатира, а утопия.
— Меня радует, что, по вашим словам, у книги есть "светлое начало". Хотя у меня это было даже в самых жестких вещах. Просто надо уметь читать. Например, "Сердца четырех". Я считаю эту книгу до предела наполненной светлым, духоподъемным юмором. Был у меня один знакомый, который говорил: "Прихожу с работы домой усталый, все хочется послать к черту, все раздражает… Прочитаю пару страниц из "Сердец", и опять хочется жить!" Когда я закончил "Теллурию", тоже испытал ощущение глубокого облегчения и радости. Ради того и стоит заниматься искусством, чтобы произошел этот взрыв и тебя очистил. Идеологические и смысловые шлаки — тяжелая вещь… А последняя глава тоже "светло-утопическая": ее герой отъединился от мира, стал жить в лесу, он предельно счастлив.
— Это ваш личный вариант утопии? Ведь весь роман о материализации счастья.
— Возможно. В некотором роде я тоже живу в лесу, не в городе. Правда, я не призываю следовать примеру моего героя и полностью рвать с цивилизацией. Выбор героя — его право. Избавиться от наркотика прогресса и поселиться в лесу — еще большая утопия, чем теллур… Жить одному в лесу очень трудно.
— "Теллурию" уже и романом не назовешь: это какая-то другая форма крупной прозы, для которой пока нет названия. Просто "книга". Хотя каждая из пятидесяти глав — как обещание ненаписанного романа.
— В этом и сложность этой вещи. Я впервые для себя создал такую конструкцию. Это некое слоистое, чешуйчатое литературное животное. Режиссер Константин Богомолов прочитал "Теллурию" и сказал, неожиданно для меня: "Владимир, вы помогаете жанру романа существовать в новой форме". Наверное, роман в линейной форме больше не может существовать. Он обречен на позевывание и почесывание читателя, на его заведомо вялую реакцию: "Пишет, пишет, а мы такое уже читали". Линейный роман обречен на архаизацию, какие бы яркие чувства автор ни вложил в него. Потому я и ищу новую форму. А пока искал, не писалось ничего. С "Голубым салом" было так же: я не мог больше описывать реальность, как раньше.
— Действительно ли роман умер? А "Поправки" и "Свобода" Джонатана Франзена, "Благоволительницы" Джонатана Литтелла?
— Франзен и Литтелл сделали попытку оживить мамонта. И она слегка удалась. Но в тех же "Благоволительницах" конец абсолютно тарантиновский, и это не случайно. Герой, кадровый эсэсовец, внезапно кусает Гитлера за нос! Литтеллу просто надоело традиционное повествование, он подустал к концу своей эсэсовской эпопеи. Клонированные мамонты, безусловно, ходят, жуют траву, трубят, можно ими любоваться. Но они не дают потомства. Подобный опыт клонирования может быть удачным в исключительных случаях, и для его осуществления надо приложить невероятные усилия. Хотя и путь постоянного обновления жанра, на котором стою я, дается нелегко.
— Оба писателя, которых мы сейчас обсуждали, американцы. А ведь в вашей "Теллурии" нет ни Азии, ни Штатов, только Европа и Россия. Почему?
— Я все-таки считаю себя европейцем. Европейский размер мне ближе. Я бывал и в Америке, и в Японии, и в Китае, но все равно не знаю этих мест. Внутренне я ничем с ними не связан, по-настоящему не чувствую их экзистенцию. Естественно, я не могу их и описывать.
— В новом феодальном Средневековье Россия распадается на массу крохотных княжеств. Получается, не может быть никакой общей национальной идеи? Только много маленьких идеек, для каждого своя?
— А что, у нас есть национальная идея? Максима "дают — бери, бьют — беги" не тянет на национальную идею. Что касается идей моих героев, то за них я не отвечаю. Они свободны в своем выборе. Чтобы ощутить покаяние и просветление, Достоевский тоже вряд ли пошел бы рубить топором старушку. Я просто фантазирую на тему будущего. Мой фундамент — сослагательное наклонение. Это во многом от непредсказуемости страны, в которой я родился и живу.
— Непредсказуемость — преимущество или проклятие?
— И то, и другое. В 1985 году я не мог себе представить, что через несколько лет будет напечатан "Архипелаг ГУЛАГ". И вдруг — сюрприз! Прекрасно! Я благодарен русской непредсказуемости. Я в этом смысле не медиум, хотя многие говорят, что в "Дне опричника" что-то было предсказано.
— Вы скромничаете. К тому же даже медиум не может находиться постоянно в состоянии транса.
— Вам виднее. Пока мне — не как автору, а как человеку — нечего сообщить. Кроме того, что мир, в котором я живу, с моего детства принципиально не изменился. Он по-прежнему пропитан миражами, сказками, насилием, абсурдом.
— В новой книге-интервью Ларс фон Триер подробно рассказывает, как использует разные практики шаманизма в творческих целях. А вам есть что рассказать на эту тему? Как, например, вам удалось создать в "Теллурии" пятьдесят разных языков для пятидесяти разных персонажей?
— Принцип один: мне надо отождествиться с носителем этого языка, почувствовать его дыхание и интонацию. Грубо говоря, влезть в чужую кожу. Если это получается, то остальное — дело техники. Если не получается влезть, я не пишу. Это специальная медитативная практика, схожая с даосской: надо поставить себе задачу и выдвинуть антенну подальше. Древние даосы, например, могли превращаться в тигров или лис. Сила отождествления! В Гуанчжоу стоит на горе памятник пяти даосам, которые ушли в горы и превратились в пять козлов. Мне кажется, писателю есть чему у них поучиться. Как только персонаж в тебе завибрирует, остальное легко. А если нет вибраций — надо заняться чем-то другим, дрова колоть, например, или жарить на углях козлятину для близких друзей…
— А вам не жалко бросать каждого из ваших героев даже не на полпути, а в начале пути?
— Это самый болезненный вопрос. Конечно, возникает чувство потери близкого существа — человека, зверя или кентавра. Но я научился с этим чувством справляться. В конце концов я даю им литературную жизнь, и их обретают читатели.