Красивая жизнь, Бель Ви

Издательство Corpus подготовило новый сборник обаятельных зарисовок Елены Бочоришвили "Только ждать и смотреть". "Сноб" публикует отрывок из рассказа "Красивая жизнь, Бель Ви".

1

А на одном месте он долго не задерживался, нет. Зачем? Вдруг, обычно в середине лета, он объявлял — ну-вот-са-мо-е-вре-мя! — и быстро собирал чемодан. Чемодан должен быть большим, чтоб ничего не складывать. Побросал и пошел. Вместе с мсье Киселевым они садились в машину или в самолет — и вперед. Никогда не смотрели назад. Да, са-мо-е вре-мя! Надо уехать, пока не надоело. Еще весело, но дорога начинает виться с горы вниз. Как солнце заходит, как женщине после сорока.

"Если вы позволите, я хотел бы поговорить о вашем сыне, — осторожно начал мсье Киселев. — Мы с Филиппом собираемся..."

Отец не стал засиживаться за столом. Его раздражал дурной французский мсье Киселева, его акцент.

С детства живет во Франции, а говорить не научился. Богатые, ну вас всех! И как он терпеливо выслушивает Филиппа! Разве такое можно вытерпеть?

"Пора косить траву, — подумал про себя отец, — самое время!"

Он пошел за сарай, протер тряпкой косу и начал — вжик-вжик. Трава по пояс, руки не дошли. Филипп и мсье Киселев даже не заметили, были заняты своим разговором. Составляли план поездки. Нет, отец ничего не подозревал, он был не из подозрительных, хоть и старый вояка, партизан из Сопротивления. Каждый соображает в меру своей распущенности, известное дело. Это сейчас если двое взрослых мужчин едут куда-то вместе, ходят вдвоем по ресторанам, иногда берут один номер на двоих, то все, ясное дело. Геи. А ведь ничего такого не было.

Никогда. Не хочется даже ворошить и копаться в деталях, чтоб не беспокоить память. Если бы отец был против — у него это быстро. Вжик, как косой. Отец убил шестерых фрицев. Никогда не рассказывал как. Молчаливый человек. Мать страдала — не с кем поговорить, в тишине живу. Однажды его позвали уложить быка к соседям. Он походил вокруг в своих заляпанных навозом сапогах, приноровился и дал быку кулаком в лоб. Убил наповал. Дожил до девяноста шести лет. В молчании. В тишине. Отец сожалел, что война быстро кончилась. Не надо было останавливаться! Надо было добить заодно всех богатых. Он вернулся в свою деревню под Ниццей, корова пала, а они продолжают приезжать на море, прохаживаются под зонтиками и присылают своих работниц из местных — молоко им подавай. Каждое утро подавай!

Потом мсье Киселев заторопился. Пора собирать большой чемодан, полупустой. Самое время. Они зашли за сарай прощаться. Отец стоял лицом к стене, мочился. Он медленно застегнул штаны, путаясь в петлях, и поднял вверх руку — прощай! Крестьянин, что с него взять, как говорила мать. Филиппу стало стыдно за отца — в который раз.

2

В Италии он заговорил по-русски. Итальянский язык Филипп, оказывается, уже знал. Слышал ведь в Ницце, а потом все как-то само собой, очень легко. Мсье Киселев тут же забросил свой ужасный французский с оскорбляющим ухо акцентом и говорил только по-русски. Он обращался к официантам по-русски: принесите нам, пожалуйста... Пер-фаво-ре... Филипп стал переводчиком, не только шофером.

"Вы знаете, я уже столько лет не говорю по-русски! Лишь в детстве, с маменькой. Я вам признателен от всей души! Ах, если бы меня учили языкам с малых лет, как Набокова! О нет, Набоков — не только “Лолита”, я вам расскажу..."

Но ведь мсье Киселев не искал встреч с русскими. Обходил их стороной, если видел где-нибудь на пляже или на вокзале. Странная у него была ностальгия.

В каждом городе, в каждой деревушке, где они останавливались, он вдруг исчезал на пару часов, на полдня. Шел на кладбище, искал русские могилы. Покупал цветы по дороге и почти всегда находил, кому их отдать. Он любил их мертвыми, что ли?

Мсье Киселев не сразу стал рассказывать про это Филиппу, все было не сразу, они ведь уезжали на одно лето, а провели вместе шестнадцать лет. В дружбе, как и в любви, поспешишь — спугнешь. "Я всегда смотрю на дату рождения. Я думаю: а вдруг я мог знать его, что если наши дачи были рядом? Моя мамочка водила меня к ним в гости. Может быть? Нас всех словно взрывом разбросало. Вы знаете, Филипп, я все чаще вижу могилы моих ровесников".

Мсье Киселев никогда не мог назвать Филиппа на "ты". Только однажды, в письме. И никогда не сказал ему при жизни: я счастлив. А ведь был! Катенька научила Филиппа этому слову, щас-тье. Филипп не умел читать по-русски, он не умел читать ни на одном языке, кроме родного французского, хотя говорить — пожалуйста, тут же, прямо в аэропорту. Его русский был вычурным, деланным и устаревшим. "Вы говорите как старик!" — воскликнула Катенька. Разве мсье Киселев — старик? Тогда может быть. Их язык приказал долго жить. Умер, ищите на кладбище. И еще мсье Киселев написал в том единственном письме, поздравительном и посмертном: "Ты — моя самая сильная, моя единственная в жизни любовь". Они часто смеялись вдвоем над этим словом. Филипп знал его на всех языках. Женщинам нужно вручить слово "любовь", как пароль. Сразу выдадут ключ к двери. Прочти еще раз, Катенька, как там написано? Слезы подступили к глазам. Да, мсье Киселев, да.

3

Он бы не уехал, если бы мать была жива. Он бы не оставил ее в тишине. Мать выносила стол во двор с самого начала лета и там принимала гостей. Чай с вареньем, вишневое с косточками. В Ницце было полно старых русских, они научили всех пить чай. Обожала гостей! Есть с кем поговорить. Но соседи

заходили редко. Сдалась им эта обедневшая богачка. Не знает, с какой стороны к корове подойти. Что, разве молоко не лучше чая? Отец посылал в ее дом молоко, до войны и после войны. Говорят, их семья снимала раньше весь дом, а сейчас только флигель. Потом он обзавелся первой лошадкой. Заплетал ее хвост в косу. Сам стал развозить молоко. Мать играла на рояле и пела. Запрокидывала белокурую голову, песня вылетала в окно, как дым. Это же надо, каждый раз, как он подъезжал! Отец ведь не знал, что он красавец, ему никто не сказал. Он тоже жил в тишине. Она бросалась к роялю, когда слышала звон бидонов, издалека. В ее песне все слова были о любви. Пароль. Ключ. Соломинки застревали в ее белокурых волосах. Его огромное белое тело, скрывавшееся под грубой одеждой, как партизан от врага. Шрамы. Происхождение шрамов неизвестно, неизвестно до сих пор. Запах деревни. Навоза, грубо говоря. К концу лета дорога стала виться вниз, как с горы. А не побежишь. Свернувшись калачиком, там, где-то внутри, — Филипп.

"Почему бы и не жениться, — подумал про себя отец, — самое время!" Ничего не сказал вслух, кивнул головой, когда ее родители осторожно завели разговор. Спешил к своей корове, утром рано вставать. Крестьянин, что с него взять.

Мать не дожила до общения с сыном. Может, и вышло бы что-то, как знать? Он мало говорил до четырнадцати лет, почти как отец. Дети смеялись над ним. Это потом, много времени спустя, очень осторожно, на своем старомодном русском, мсье Киселев, бывший певец, предложил ему: "Распределите вдох и выдох. Говорите по слогам". В четырнадцать он все еще заикался, но дети перестали смеяться. Ему никто не объяснил почему, и он не узнал от них, что красавец, да и зачем? Он уже знал пароль. Ключ. Выходил, пошатываясь, ночью с чужих сеновалов. Фонарей не было. Шел домой по луне. Любовь, любовь, завтра рано вставать. У него было то же огромное белое тело, что и у отца, только без шрамов, как без памяти о прошлом. Прошло очень много лет, пока он повторил за своей любимой незнакомое русское слово, разбив его на части, — щас-тье. Так много хотелось выразить, что не хватало слов. Вот только мать не дожила.

4

Через год он вернулся в свою деревню под Ниццей, нужно было объявить отцу. Мсье Киселев не поехал, сослался на дела. Какие у него могли быть дела?

Наверное, пошел на кладбище или на воскресный базар, он больше никуда один не ходил. Филипп вел широкую машину по узкой дороге и думал про себя: а когда же мсье Киселев встретится с отцом? Нельзя же не встретиться — это мой отец! И что делать, если отец против? Он вез подарки отцу — шарф и носки из тонкой шерсти, мсье Киселев сам выбирал. Филипп еще плохо знал мсье Киселева, даже через год общения. Ни один из них не спешил навстречу другому. Один потому, что не знал как, а другой — именно потому, что знал. Поспешишь — спугнешь.

Он нашел отца за сараем. Косил траву, как всегда. Будто и не останавливался с тех пор, как Филипп уехал. Отец издали поднял руку — узнал. Не подошел и не остановился — может, злился, а на что? Филипп сел на землю рядом с отцовским бидоном и стал ждать. Ох, жаркое лето! Еще весело, но дорога уже ведет вниз. Как жизнь женщины после сорока. Самое время. Отец наконец подошел молча. Протянул руку — за бидоном с водой. Филипп подал. Отец никогда не пил молоко, никто в деревне не пил, только дети.

Он сказал отцу, заикаясь сильнее от волнения, что мсье Киселев посылает его учиться в Париж. Это три-четыре года, а то и все пять. Отец показал ему жестом — лей на руки! Потом подставил бурую шею. Филипп удивленно смотрел на него — их кожа не загорала, хоть спи на солнце круглые сутки. Чуть покраснеет, и пройдет. Отец выпрямился. Его брови поползли вверх, раскрывая складки у глаз. Вот где она пряталась, как партизан, белая кожа, — в глубине морщин. Вжик, как косой, — отец дал Филиппу в ухо. Уложил на землю, но не убил. Постоял над ним, посмотрел, как тот приходит в себя. И не спросил: почему же ты не писал, сынок, целый год? Хорошо, что мсье Киселев не приехал. Носочки с шарфиком из тонкой шерсти.

На следующий день нотариус сам пришел к отцу в дом. Переступил порог своей единственной ногой. Если у человека осталась всего одна нога, она не может не быть счастливой. Отец задохнулся от радости. Боже мой, целую корову! Самое время! Прочтите еще раз, как там написано? Мсье Киселев покупал ему корову! И еще давал деньги, чтоб он нанял себе подмогу. Не нужна ему подмога! Отец будто знал, что доживет до девяноста шести. От мальчишки все равно не было никакой пользы! Он с детства сбегал в Ниццу и работал там на подхвате в каких-то ресторанах. Даже хорошо, что он уезжает. Лишний рот.

"Вы согласны?" — зачем-то спросил одноногий нотариус. Отец молчал. Счастье. Слезы подступили к глазам. Боже мой, целую корову! Он кивнул.