Правила жизни Тома Стоппарда

Вы никогда не увидите меня в ночном клубе. Пабы тоже не для меня. Должно быть, я очень скучен. Но что я обожаю — это разговоры в ресторанах: пьяные, высоколобые, задушевные — любые. Да, это по мне: посидеть, подымить.

Ненавижу вставать утром. Работаю ночью. Я полуночник.

О мы, эстеты. Мы, конечно, очень разборчивы, и нам не по нраву, что в Праге появился Макдональдс. Но это стоящая жертва. Цена свободы.

Я написал пьесу о Бакунине. У него не было сексуальной жизни, никакой. Свою энергию он направил на то, чтобы переделывать мир, — крича на него.

Толстой считал, что времена не меняются. Но сегодня он признал бы обратное. Люди перестали быть альтруистами. Они заняты больше собой, чем обществом.

Я не хожу в церковь. Но я постоянно нахожусь в состоянии разговора с чем-то, что не является материальным.

Когда пишу — не чувствую вкуса пищи: мне на тарелку можно положить что угодно.

В Москве я недавно жил в "Национале" — напротив Кремля. Там был замечательный балкон. Спрашиваю: можно открыть окно? Говорят: нет. Из соображений безопасности. Но не моей безопасности — наоборот, это от меня Кремль охраняют: наверное, боялись, что я подстрелю Путина.

Ненавижу аэропорты с их обшариванием карманов. Это похоже на образ будущего. Кажется, проснешься однажды и увидишь перед собой один огромный аэропорт. Как в фильме "Бразилия" (Терри Гилльям и Том Стоппард — авторы сценария — Esquire), где либо ты наблюдаешь, либо за тобой.

Один человек в Москве сказал мне, что Россия становится все менее свободной. Но устрой сейчас честные выборы — и Путин победит. Люди голосуют за то, чтобы свободы у них было еще меньше.

У меня есть мобильный, но никто — включая меня — не знает его номер.

Промывание мозгов — реальность. Немецкие корпорации так славно поработали над моими мозгами, что я купил BMW. Только из-за его имиджа: машина, которую не надо чинить. Но если ты помнишь о промывании мозгов, — значит, твои собственные пока в порядке.

У меня счастливое положение. Как все писатели, я — вне системы. Но я верю в политику. Ее полное отсутствие привело бы к панике.

Люблю красиво одеваться. Я называю это: мои поверхностные увлечения.

Мой сын Уильям ни бум-бум в театре. Поэтому, когда пишу, я провожу испытания на нем. Театралы всегда знают что-то еще про пьесу, про актеров, и это страшно мешает. Уильяму верить можно: его голова чиста.

Начинающий политик, режиссер, теледеятель входит в профессию идеалистом, но сталкивается с этой машиной, и скоро обнаруживает, что развращен ею.

Не смотрю телевизор. Не хожу в кино. В газетах читаю только новости.

С 17-ти лет работал репортером. В юности здорово быть газетчиком: чувствуешь жизнь вовсю.

Я был в Москве в 1977-м: делал репортаж о диссидентах, которых держали в психиатрических больницах. Было холодно. Москва показалась мне мрачной. Приехал сейчас — и влюбился. Новая Москва — это Бомбей.

Довольно много зарабатываю — и спускаю все с величайшим удовольствием. Мои деньги — мой спасательный жилет.

Возил внуков на озеро. Приезжаем — и не можем выйти из машины: там тысяча автомобилей и двести людей в форме, которые запрещают парковаться. Я понял тогда, что для меня закончилось что-то хорошее. И, возможно, — что-то хорошее началось Всегда считал себя счастливчиком из-за этого чувства: я захватываю конец чего-то очень важного. В восемнадцать на моих глазах ковалось в буквальном смысле, — горячим металлом — слово. Газеты печатались тем же способом, что и при королеве Виктории. В мои девятнадцать английский театр абсолютно поменялся, и я по уши влюбился в его недавнее прошлое. Потом я застал падение коммунизма. Я всегда знал, что был рожден в правильное время.

У англичан давнишняя любовь к русской культуре: в Лондоне и голову не успеешь повернуть, не увидев две чеховских пьесы на афишах.

У меня нет компьютера. Это довело до полного отчаяния мою секретаршу — она прислала мне его на дом. До сих пор где-то в углу стоит.