Чтение на выходные: "Зодчий. Жизнь Николая Гумилева"
"Зодчий. Жизнь Николая Гумилева" — не просто биографический рассказ о человеке, изменившем эпоху, это попытка заглянуть во внутренний мир одного из главных героев Серебряного века."Воздух" публикует отрывок из книги Валерия Шубинского, которая вскоре выйдет в издательстве Corpus, — о том, как начинался круг акмеистов.
Таким образом, и внутренние, и внешние обстоятельства толкали Гумилева к "обособлению" от старого символистского круга.
И все же разрыв с символизмом был для него долгим и трудным...
Проведя лето 1911 года в Слепневе, затем (между 7 августа и 4 сентября) побывав в Москве, с началом осени он возвращается в Царское и начинает заниматься формированием нового литературного общества — Цеха поэтов.
Цех первоначально должен был стать тем же, чем было "Общество ревнителей художественного слова", — только без разделения на мэтров и учеников. Эстетическая программа, альтернативная символистской, сформулирована была далеко не сразу. Собственно, и в человеческом плане Гумилев не собирался поначалу бросать вызов Иванову. Он просто почувствовал, что засиделся в "учениках". Но в другом качестве принимать его никто пока что не был готов.
Именно при создании Цеха у Гумилева появился неожиданный союзник, вскоре ставший и его личным другом, — Сергей Городецкий, с которым он периодически соприкасался в предшествующие годы, чьи стихи поругивал в "Аполлоне", с которым вместе участвовал в любительских спектаклях.
Городецкий был старше Гумилева на два года. Сын чиновника и этнографа-любителя, он родился в Петербурге и уже в университетские годы получил известность в кругу поэтов-символистов. Его книги "Ярь" и "Перун", вышедшие соответственно в конце 1906-го и в 1907 году, имели почти сенсационный успех. Молодой поэт, что называется, попал в струю — как раз возник литературный "заказ" на символистскую интерпретацию славянской мифологии и фольклора. Вполне умелые и не лишенные юношеской энергии и свежести книги Городецкого появились одновременно с совершенно беспомощными переложениями былин, изданными Бальмонтом (которые не могло спасти даже "священное" на тот момент имя автора), и на несколько лет опередили первые стихи Клюева и Клычкова. Войдя в круг Башни, Городецкий стал очень близким к Иванову человеком; он, между прочим, исполнял роль "кравчего" на заседаниях общества "Гафиз", возникшего в атмосфере всеобщего интереса к однополой любви и ее отражению в искусстве. Но все эти пряные эксперименты вскоре оборвались с внезапной смертью Лидии Зиновьевой-Аннибал, а для роли скромного и усердного ученика Городецкий подходил плохо. В 1908 году он примкнул к "перевальцам"; его размашистые слова из рецензии на "Пламенный круг" Сологуба ("Всякий поэт должен быть анархистом, потому что как же иначе? Всякий поэт должен быть мистическим анархистом, потому что как же иначе?") вошли чуть не в пословицу. Период "мистического анархизма", впрочем, был тоже коротким. Писал Городецкий в эти годы по-прежнему с налетом "русского стиля" — и притом все хуже; отзыв Гумилева, который мы приводили, относится к его четвертой книге...
Так началась одна из наиболее извилистых литературных биографий XX века... Городецкий в здравом уме дожил до восьмидесяти трех лет, издал множество книг, дружил и приятельствовал со множеством выдающихся людей, ко всему прочему, был еще и очень способным рисовальщиком-шаржистом — и при этом в последние десятилетия жизни не только не пользовался чьим бы то ни было уважением, но и не вызывал любопытства. Для этого надо было постараться. Ахматова в начале 60-х констатировала: "Городецкий хуже, чем мертв".
Но пока, в 1911-м, литературный статус Городецкого был выше, чем у Гумилева, и его участие в новом проекте было важно и полезно. Вместе с Гумилевым Городецкий был избран "синдиком" Цеха поэтов. Чуть позже, после возникновения акмеизма, именно Городецкий, а не Гумилев первое время был в глазах многих (особенно в далеких от Цеха поэтов и от "Аполлона" кругах) лидером нового направления.
Первое заседание Цеха прошло как раз на квартире у Городецкого (Фонтанка, 143, кв. 5) 20 сентября 1911 года. В числе участников заседания, кроме будущих шести акмеистов, была урожденная Лиза Пиленко с мужем — родственником Гумилева Кузьминым-Караваевым, Владимир Пяст, А. Н. Толстой с женой и — в первый и последний раз — Блок с Любовью Дмитриевной. Блока связывала с Городецким давняя (хотя и небезоблачная) дружба. Блок таким образом описывает это заседание в своем дневнике: "Безалаберный и милый вечер... Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилевым и его хорошие стихи про сердце, превращающееся в китайскую куклу. Было весело и просто. С молодыми добреешь".
Для 31-летнего, привыкшего к славе Блока члены Цеха (которым было от двадцати до двадцати семи лет) — "молодежь". Стихи Гумилева, понравившиеся ему, — конечно, "Я верил, я думал...":
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой... висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая легкие, легкие звоны.
Чуть позже, 14 апреля 1912 года (уже после разрыва Цеха с Башней и символистским истеблишментом), Блок в ответ на присылку "Чужого неба" пишет Гумилеву: "Милый Николай Степанович, спасибо за книгу; "Я верил, я думал..." и "Туркестанских генералов" я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю книгу и думаю, что смогу полюбить еще многое". Блок отличался в оценке чужих литературных произведений прямотой, доходящей до неучтивости, так что в искренности его похвал сомневаться не приходится.
Симпатии Блока к Гумилеву в это время мог косвенно способствовать литературный инцидент, случившийся через десять дней после первого заседания Цеха. В "Новом времени", некогда респектабельной газете, к началу 1910-х прошедшей вместе со своим редактором, знаменитым А. С. Сувориным путь от либерализма до правого радикализма, регулярно появлялись литературные фельетоны уже упоминавшегося выше Виктора Буренина. Родившийся в 1841 году, Буренин начинал деятельность в кругу самых радикальных нигилистов, Писарева и Варфоломея Зайцева, — и навсегда сохранил свойственный этим критикам взгляд на искусство. При этом политические его взгляды эволюционировали вместе с направлением газеты, обозревателем которой Буренин служил долгие годы. Писарев-черносотенец — сочетание гремучее; на это накладывались еще и личные черты Буренина, чья истерическая злобность была притчей во языцех еще в его относительно либеральный период. Известна, к примеру, эпиграмма Минаева:
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил.
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.
Буренин был не только критиком, но и публицистом (псевдоним — граф Алексис Жасминов), переводчиком, пародистом, романистом — в общем, литератором на все руки. Фельетон Буренина, напечатанный 30 сентября 1911 года в "Новом времени", мог бы служить характерным образчиком его слога:
...Есть упадочный рифмоплет г. Блок; он издал вторым изданием бессмысленные нелепые вирши своей "юности". Первое издание этих виршей до сих пор гниет на витринах у букинистов вместе с другой упадочной дребеденью. Блоков, Белых, Серых, Желтых ныне даже "молодые лакеи" (Видимо, измененная цитата из Чехова — про библиотеку, которую посещали "только девушки и молодые евреи" — Прим. авт.) не хотят читать...
Дальше — в подобном же тоне — разбирается рецензия Городецкого на второе издание "Стихов о Прекрасной Даме", напечатанная в "Речи" ("жидовском листке, издаваемом Милюковым и Гессеном").
Хорошо, — продолжает Буренин, — если бы только листы еврейских органов усыпались бедламской поэзией и критикой бедламской поэзии в таком роде... Уже не в жидовском листке, а в ежемесячном русском журнале "Аполлон" находим мы такой краткий и торжественный "критический" отзыв некоего г. Гумилева: "Александр Блок является в полном расцвете своего таланта. Достойно Байрона его царственное безумие, влитое в полно звучный стих"...
Не угодно ли, однако, познакомиться с виршами, достойными Байрона:Когда ж ни скукой, ни любовью,
Ни страхом уж не дышишь ты... —
постойте, как уж может дышать скукой и любовью?
...Читая такие истинно байронические стихи, хочется сказать и поэту, и его критику какое-нибудь поэтическое назидание в новом стиле с неизбежными "ужами":
Когда ты так бездарен уж,
Что написать двух строк не можешь,
В которых ты не плел бы чушь,
Зачем ты, Блок, себя тревожишь?
Когда уж, Гумилев, ты мог
Сказать так громко и так прямо,
Что Байрону подобен Блок, —
Ты уж наверно из Бедлама.
Тут Буренин переходит к собственным стихам Гумилева:
В качестве рифмоплета он пускается в сочинение каких-то "абиссинских" песен, хотя сам же объявляет, что эти "песни" написаны "совершенно независимо от поэзии абиссинцев". Я не имею ни малейшего представления о том, какая настоящая поэзия абиссинцев существует и существует ли даже такая поэзия. Но если она существует, конечно, "песни" абиссинцев не похожи на такие вирши:
...выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.
Он садится под сенью пальмы,
Обернув лицо зеленой вуалью,
Ставит рядом с собой бутылку виски
И хлещет ленящихся рабов.
Мы должны чистить его вещи,
Мы должны стеречь его мулов,
А вечером есть солонину,
Которая испортилась днем.