Йерве из Асседо

Автор выбрал тему самую трепетную, трудную, жестокую и милосердную: тему взросления юной души. И любовь, конечно же. Конечно же, Любовь.

— Дина Рубина

Пятнадцатилетняя Зоя впервые уезжает из дома, от любящей семьи и любимой Одессы, в Деревню Сионистских Пионеров — израильскую школу-интернат. Совсем недавно она не догадывалась о своих еврейских корнях, но после коллапса СССР ее жизнь, как и множества ее бывших соотечественников, стремительно меняется. Зое предстоит узнать правду о прошлом своей семьи и познакомиться с реальностью другой страны, которая, не стараясь понравиться, станет для нее не менее близкой. Девочка из Одессы отчаянно сражается с трудной задачей: открываясь новому, сохранить верность тому, что она оставила позади, — и остаться самой собой. В тонком, ироничном и очень человечном романе Вики Ройтман история взросления девочки-подростка, которая учится справляться с бурными чувствами и принимать самостоятельные решения, неотделима от атмосферы девяностых с ее острой смесью растерянности и надежд на пороге распахнувшегося мира.

"Впервые я закричала в начале мая.
Свежие туристы поднялись на катера "Ливерпуль" и "Генуя" и поплыли не к берегам Нового Света, а на пляж Ланжерон.
Кричали торговки пирожками, квасом и рачками; мамы кричали детям: "Не перекупайтесь!"; кричали моряки друг на друга, привязывая катера к пирсам и подавая трапы, а на моряков кричали капитаны. Чайки кружили над ними и тоже, стало быть, кричали.
Дома кричал мой старший брат, потому что мама отсутствовала уже довольно долго — кормила кричащую меня, а папа был занят своими учениками и их родителями, которые на него кричали, потому что он никогда своих учеников не оценивал выше чем на четверку.
"Четверка с плюсом — это для господа бога, а пятерка — для меня!" — кричал папа, и за это на него кричал завуч, поскольку господа бога упоминать на родительских собраниях было не комильфо.
— Что такое "комильфо"? — спросила я у бабушки, когда научилась говорить. — Только не кричи на меня.
— С чего бы это мне на тебя кричать? Я что — изверг? — спросила бабушка, которая всегда старалась не кричать, так как была родом из интеллигентной семьи врачей и фельдшеров, но ей не всегда удавалось. — "Комильфо" — это антоним моветона и синоним бонтона".

"Дома на меня опять кричали и кормили котлетами с пюре. Пока все не съем, не встану из‑за стола, и как мне не стыдно, у дедушки может случиться инфаркт, а это гораздо хуже агнозии, потому что с сердцем не играют, а с мозгом — пожалуйста".

"Подиспанец хорошенький танец, танцуется очень легко — подайте мне левую руку, и танец пойдет хорошо", — пел дед, пританцовывал и отвешивал бабушке поклон. Танцевать я любила, а бабушка — не очень. После отмороженных ног у нее пропало всяческое желание подпрыгивать. Поэтому левую руку подавала деду я, а не она, и мы кружились вокруг обеденного стола по большой комнате на Екатерининской площади. То есть Потемкинцев".

"Я шла по Пушкинской и по Ленина — Ришельевской, задрав голову, как в последний раз. И как в первый раз причудливые лепнины, витые колонны, элегантные вензеля и гербы на стенах зданий, могучие атланты, изящные кариатиды, суровые бородатые барельефы заслуженных жителей города складывались в мою картину мира. Дело в том, что если вы родились в таком городе, как Одесса, вашим глазам навеки суждено глядеть вверх, а душе — стремиться к крышам, над которыми летают чайки. И вы постоянно пребываете в не-здесь".

"Раз от меня всю жизнь скрывали, что я еврейка, назло всем решила я перещеголять всех своим еврейством".

"В Иерусалиме похолодало, и по вечерам горный воздух пробирал до костей, если одеться не по погоде. Мне понравились ранние сумерки, задумчивый белый город, строгий, без излишеств, туманный и в то же время странно светлый. Иерусалиму не шло лето, а вот сырость и затянутое тучами свинцовое небо были в самую пору, как платье, сшитoe на заказ. Прохожие спешили куда‑то, черные и цветные, в пестрых шалях и в бледных джинсах, волочили тележки и кульки с продуктами. Bздыхали мехами автобусы, невысокие дома из белого камня с горделивой простотой прочно стояли на земле. Добротные дома. Маленькие балкончики, зашторенные листвой, приветливо приглашали к неспешной беседе, непременно высокодуховной. За широкими окнами горел свет, хоть и было два часа пополудни".

"Яркие звезды раскинулись на небесном куполе, а некоторые из них медленно и грациозно падали, похожие на спутники. Ночь была холодной, но в толстом свитере я не ощущала холода, а только приятное дуновение сухого ветра на лице. И ветер этот шептал старинные слова на незнакомом языке, который я почти понимала. То был язык моих предков.
Нет, глупости. То был язык первой любви. Которая всегда приходит внезапно, неожиданно, вдруг и непонятно, с какого перепугу. Как кирпич на голову. Как песня, которую слушала фоном сто пятьдесят раз по радио, за уроками, за едой, за мытьем посуды, за чисткой зубов по утрам — и в один прекрасный день услышала. То есть не прекрасный, а обычный день. Один из ста пятидесяти, и нечего тут романтизировать. А потом еще сто пятьдесят дней подряд ломаешь голову: где же были мои уши раньше? И так проходит год".

"Потом мне казалось, что на мне написано, что у меня случился первый поцелуй, и очень хотелось, чтобы заметили все.
Мне хотелось, чтобы мир остановился и отдал должное такому событию, и чтобы затрубили в фанфары, и ударили в литавры, и свершили бы торжественную церемонию моего официального вступления в мир взрослых, с речами и грамотами. А я бы стояла на стуле с венком на голове и читала бы эпическое стихотворение".