Зубы дракона. Мои 30-е годы

Мне интересно остановленное время.
                                                                — Майя Туровская

Разговоры с Майей Туровской и чтение Майи Туровской всегда давали мне то редчайшее наслаждение, которое получаешь, когда кто-то говорит за тебя то, что ты хотел сказать сам. И то, что Майя Туровская говорит и пишет, является удивительной квинтэссенцией времени.
                                                                — Дмитрий Быков

Эта книга посвящена 30-м годам, десятилетию, которое смело можно назвать "проклятым", потому что оно ознаменовалось широким тоталитарным экспериментом, десятилетию, которое окрашивалось историками то в беспросветно красный цвет, то в непроглядно черный. Справедливо и то, и другое: индустриализация совершалась как усилиями "марша энтузиастов", так и рабским трудом бесчисленных зэков. М. Туровская включила в книгу ряд эссе, написанных в разное время и по разным поводам, поставив себе задачу вернуть эпохе хотя бы часть ее реальной многосложности, пестроты и случайности. Это попытка описать 30-е с дистанции истории, но и по личному опыту.

ОТ АВТОРА (фрагмент)

"Для тех, кто не помнит, справка.
Язоном звали царского сына.
“Арго” назывался корабль.
Задание было: вернуть из Колхиды в Элладу золотое руно.
Награда: возвращение отцу Язона Эсону узурпированного
трона в Иолке.
  По идее, задание было невыполнимо, но аргонавтам удалось через все преграды добраться до далекой северной Колхиды (богинь и богов, принимавших участие в операции “Aргонавты” и далее, не упоминаю).
   Местный царь Ээт, в обмен на шкуру золотого барана, потребовал от Язона выполнить очередную невыполнимую задачу: запрячь в плуг огнедышащих быков, вспахать поле и посеять зубы дракона.
   Дочь царя, волшебницу, звали Медея. Она и подсобила Язону…
   Когда из зубов дракона выросли воины в полном вооружении, по ее же наущению Язон швырнул в их гущу камень, и воины бросились друг на друга — убивать…

30-е годы прошлого века были десятилетием, когда на бывших военных полях Европы тут и там прорастали зубы дракона.
   Они прорастали при нас.
   Не говоря о становлении диктатуры Сталина в Советском Союзе, о фашистской Италии Муссолини, о приходе в Германии к власти Гитлера, тут и там случались перевороты, прорезывались диктаторы разного пошиба, возникали режимы разной степени авторитарности. Пилсудский в Польше, Салазар в Португалии, а также приход Франко в Испании, Ульманиса в Латвии, Хорти в Венгрии — диктатуры были реакцией на потрясения Первой мировой войны и Великой депрессии.
   Это были годы мирных заверений и вооружения армий, годы переговоров — явных и тайных; обманов и самообманов; годы закрывания глаз и умывания рук. Пока на рубеже десятилетия армии не начали убивать друг друга…

В СССР это были годы сталинских пятилеток, ускоренной индустриализации, обещаний “догнать и перегнать передовые капиталистические страны” (что, впрочем, не случилось и по сей день). Это eще были годы Коминтерна и МОПРа1, но уже — построения социализма в одной стране, без оглядки на мировую революцию.
   30-е были годами трудовых подвигов, еще не изжитого искреннего энтузиазма (эхом его “шестидесятники” поедут поднимать целину), годами ударничества, потом стахановского движения (которые, однако, так и не заменили прозаическую производительность труда).
   Облик жизни на глазах менялся неузнаваемо. Пролетки на столичных улицах уступали место автомобилю “Эмка”; конная тяга — отечественному трактору. Лозунг “Все своими руками, из своих материалов, своими машинами” (“Огонек”, 1932) воплощался в жизнь. Строились Днепрогэс и Магнитогорск, заводы-гиганты АМО, ЧТЗ, СТЗ. Будоражил воображение московский Метрострой (первые километры лондонской подземки, правда, были проложены, когда в России только-только отменили крепостное право). “Страна-подросток” во враждебном капиталистическом окружении постепенно входила в режим автаркии.

Это были годы “подвигов”: спасения “челюскинцев” со льдины, станции “Северный полюс”, сверхдальних перелетов. Годы освоения Арктики (пафос Арктики в новое время претворится в пафос космоса).
Это были годы научных открытий — впрочем, впоследствии, на нашей же памяти, будет разгромлена отечественная школа генетики, а кибернетика названа “лженаукой” — две отрасли, на которых стоит современный мир.

Это были годы открытых и закрытых процессов — сначала “вредителей”, потом “врагов народа”; годы ежовщины, кромешных ночей, черных воронков, диффамации и дискриминации самых разных слоев населения — от националистов и бывших белых до действующих наркомов и старых большевиков. Это были годы ГУЛАГа и подневольного, принудительного труда: социализм (даже “город юности” Комсомольск) в существенной степени строился руками заключенных…

Но, может быть, возвращение в 30-е годы было для меня еще и личным делом, потому что это были годы моего школьного детства?
“Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство”?
Меж тем я и мои сверстники жили в гуще еще взболтанных социальных состояний, в классовом, но разнообразно деклассированном обществе. Неграмотные домработницы, бежавшие из раскулаченной деревни, и дамы “из бывших”, которые учили нас иностранным языкам и музыке; попы, еще сохраняющие сан, и уже расстриженные монашки, частные модистки, домашние портнихи и холодные сапожники; продавцы льда, старьевщики “старьем-берем”, точильщики ножей, забредавшие во двор, как и шарманщики; труженики китайской прачечной и уличные продавцы китайских игрушек. А также бывшие домовладельцы и дворники, кучера и вагоновожатые, розничные торговцы и члены ЦЕРАБКОПа. Кто вспомнит сейчас, что слово “кооператив” в быту обозначало торговую точку и “пойти в кооперацию” означало сходить в магазин? А еще “белые воротнички” — машинистки и стенографистки, старая и новая профессура, уцелевшая художественная богема. Все это смешивалось и сосуществовало в коммунальных, редко в отдельных, квартирах еще деревянной, малоэтажной Москвы.

Мы и сами были “деклассированы” — дети не рабочих и не крестьян, а пламенных революционеров, ныне высоких партийных функционеров и вовсе (еще) беспартийных спецов; прославленных командармов, артистов, спортсменов, служащих Севморпути, иностранных коммунистов в эмиграции — короче, “прослойки”, как тогда официально именовалась интеллигенция. Слово, кстати, вновь получившее отрицательные коннотации в постсоветском пространстве. Тем более понятие “интернационализм” — на пороге глобализации, в пору бума этничностей. Разумеется, мы были антифашистами и, конечно, интернационалистами, но не в смысле “пролетарии всех стран” — а скорее в смысле той “всемирной отзывчивости”, которую провозгласил (но ей не следовал) великий Достоевский. Мы действительно не знали национальности одноклассников, и даже иностранцы — венгр Габор Рааб, немец Кони Вольф, американец Витя Фишер — были “своими”. Не потому ли и в своих отечествах они сохранят привязанность к России?

Зато и катаклизмов на нашем школьном веку хватало. Сначала в фаворе был нечитабельный РАПП, который громил читабельных попутчиков; потом разгромили и физически уничтожили РАПП. Затем партийная печать беглым огнем прошлась по всему фронту искусств, заклеймив многое нами любимое словом “формализм”. А потом наступило время Большого террора, и вчерашние “большие” родители наших одношкольников, как, впрочем, и родители просто, оказались репрессированными; число “ детей врагов народа” в нашей (“элитной”, по-теперешнему) школе возросло в геометрической прогрессии.
Страх стал вечным спутником нашей жизни. Это был страх даже не сумы и тюрьмы, а гнетущей несвободы, зловещей иррациональности судьбы. Он будет постоянным коэффициентом жизни до конца диктатуры..."